Резким движением Борис Филиппович приспустил брюки. Старец вздрогнул и попятился.
— На моем теле есть знак — оно свято! — выкрикнул Божественный Искупитель исступленно. — И мне, а не вам должна принадлежать здесь власть, которую вы захватили обманом. Ваша жертва — ничто по сравнению с моей.
Вассиан оцепенело смотрел на него.
— Я наследник «Белых голубей», я хранитель истинной веры и завета, своей жертвой я искупил собственный грех и грехи человеческие. И мое тело есть не подложные, а истинные мощи, которые я вам открываю.
В глазах его старцу почудилось что-то неестественно сильное и подавляющее.
— Вот он, единственный путь к спасению, — прошептал Борис Филиппович. Другого, сколько ни мудрствуйте, нет и не будет. Последуйте за мной не из страха и не по принуждению, но по вольному выбору, и вы станете свободны и бессмертны.
— Ты впал в безумие. Что тебе затерянная в лесах деревня?
— Сто лет назад ваши старцы отвергли нас, нынче же пришла мне пора получить все сполна и собрать жито в житницу.
— Оставь нас! — Вассиан поднялся и хотел выйти, но Борис Филиппович неожиданно проворно вскочил и совсем другим голосом заговорил: — Иного способа спасти общину от голода и распада у вас нет. Я буду ждать до тех пор, пока вы не начнете есть друг друга и свои трупы. И помните: вертолет может приземлиться здесь по первому вашему требованию. Подумайте об этих людях, Василий Васильевич. Игры кончились — тут же дети, тут девушка, которую завлек сюда этот полоумный. Да и сам он в яме неизвестно сколько еще продержится. Неужели вы рискнете брать на себя ответственность за гибель стольких людей?
Глава V. Перебежчик
В небольшой, намоленной и увешанной иконами часовне, где в прежние времена горели всегда лампадки, а теперь не осталось ни капли масла и чадили лучины, старец Вассиан не торопясь отбивал поклоны. Рядом отрок вычитывал молитву. Больше в часовне не было никого — был тот полуденный час, когда старец уединялся в моленной. Отрок устал, но продолжал читать привычные слова, скользя глазами по старым буквам. Несколько раз старец, не оборачиваясь, поправлял его. Все было обычно и буднично. Еще один вечер, общая молитва в часовне и сон. Ковчег Бухара плыл по житейскому морю, уже двадцатый год ведомый старцем Вассианом, и до тех пор, пока наставник направлял его через соблазны и прелести, в людях жила уверенность, что каждый из них достигнет спасительного брега. Они вверили себя старцу, как больные врачу, и беспрекословно делали все, что он им велел, но никто на борту не знал, что грозный, не ведавший снисхождения, жалости и сомнения кормчий в действительности невыносимо страдал и, помимо одной, благочестивой, безупречно строгой и не признававшей никаких послаблений, жизни жил иной, тщательно ото всех скрываемой. Эта другая жизнь начиналась для него вечерами, когда он выходил из просторной на высоком подклете избы, шел на берег озера и в лодке выплывал на маленький каменистый островок с одиноко торчащей сосной. На этом островке вскоре после своего возвышения старец велел поставить отдельную молельню и проводил там много времени, как полагали в скиту, в долгих молитвах и умервщлении плоти, но в действительности — в душевном отдохновении и покое. Это было единственное место, где он мог расслабиться и перестать чувствовать себя наставником. Старец разжигал костерок, кипятил чай и украдкой от всех включал радиоприемник. Он жадно слушал треск в эфире, мелодии, голоса дикторов, отзвуки спортивных состязаний и представлял далекие города и страны. Этот приемничек был единственной радостью в его небогатой на развлечения жизни, но, как ни экономил он батарейки, не позволяя себе прослушивать радио более получаса, а потом и вовсе сократив это время до пяти минут, приемника хватило ненадолго. Однако привычку ездить на остров он не утратил. Там он был предоставлен сам себе, но там же, как нигде в другом месте, он по-настоящему ощущал одиночество и заброшенность — то самое беспомощное одиночество, которое подметил когда-то в его глазах проницательный Илья Петрович. Старец смотрел на небо бесцельным взором и с ужасом думал о том, что завтра начнется новый, похожий на тысячи предыдущих день. И причина этого одиночества и тоски была в одном: старец Вассиан, продливший существование Бухары, человек, досконально знавший все тонкости ее богослужения, не верил в древнего византийского Бога с усеченным именем Исус, которому отдал свою уже близившуюся к завершению жизнь. Это болело в нем рваной раной и обессмысливало все им содеянное.
Задолго до начала описываемых событий по глухим деревням Архангельской области, по Печоре и ее притокам вплоть до самого Урала ходил высокий, худощавый человек, собиравший в старых, темных избах рукописные книги. Он покупал их у ветхих старух или у их спившихся наследников, но ни тех, ни других никогда не обманывал и платил за книги сполна. Человека этого звали Василием Васильевичем Кудиновым. Он окончил Московский университет и по образованию был историком. В ту эпоху благословенных шестидесятых годов собирание книг и икон сделалось среди интеллигенции занятием довольно модным, так что ни одна уважающая себя образованная семья без деревенского образа столичной квартиры не мыслила. Превеликое множество дипломированного жулья шаталось по безлюдным северным деревням, покупало за бесценок работы, в которых ничего не понимало, украшало ими стены и книжные полки, продавало, обменивало и сбывало товар за границу. По этой причине с каждым годом икон и книг становилось все меньше, и часто случалось, что научные экспедиции приезжали обследовать глухие края, когда все самое ценное было вывезено или же наглухо припрятано от охотников поживиться ходким товаром. Тактика, избранная Кудиновым, была по-своему очень умной. Он ездил всегда один и, заходя в избу, никогда не начинал с прямого вопроса-просьбы, может ли хозяйка продать или обменять книгу или икону, а расспрашивал ее про жизнь, про детишек, про огород и про скотину. Василий Васильевич обладал приятным густым голосом, умел расположить к себе людей, и годами не слышавшие доброго слова женщины охотно ему обо всем рассказывали. Он выслушивал их жалобы на местную власть, обещал помочь и действительно помогал, ходил в поселковые советы, в правления совхозов и колхозов, потрясал столичным мандатом, которого по старой памяти в провинции боялись, и выбивал для пенсионерок дрова, комбикорма, сено для коровы и деньги на ремонт покосившихся изб. Когда же совестливые старухи хотели его отблагодарить, он просил за труды старые книги, подробно объясняя, что они нужны ему не для наживы или домашнего украшения, а для научных целей. Кудинов выезжал обычно в конце весны и странствовал до самых холодов. Ночевал он где придется, ни дальние расстояния, ни отсутствие дорог его не смущали, и он забирался в самые глухие края, на стыки районов и областей, в междуречья, где приезжих не видели годами. Он был упрям и принадлежал к той редкой, почти уже исчезнувшей в наше время породе людей весьма цельных, требовательных и к себе, и к другим, не признававших никаких компромиссов и не имевших снисхождения к человеческой слабости. Видимо, поэтому однажды у него вышел конфликт с директором института, после того как тот воспользовался в своей работе кудиновскими материалами без указания на источник. В сущности, это был рядовой случай, но для категорически мыслившего Василия Васильевича он оказался ударом не столько даже потому, что ему было жаль своего труда, сколько потому, что принес разочарование в людях науки, которых до этого он боготворил. Самолюбивый ученый не пожелал слушать добрых советов и увещеваний, будто бы в научном мире все так делают, интеллектуального воровства не потерпел и от влиятельного шефа ушел, закрыв для себя тем самым путь к совершению научной карьеры и унеся стойкое отвращение к академической среде. Сокровенная кудиновская мечта сказать свое слово в науке, однако, не угасла. Василий Васильевич устроился на ни к чему не обязывающую его работу внештатного корреспондента в журнале «Наука и религия», писал раз в месяц дурацкие статейки на темы атеистической морали, а весной продолжал отправляться в одиночные экспедиции в поисках материала для научной работы, которой хотел потрясти мир. Он был неутомим и, случалось, действительно возвращался с редкой находкой, но, в общем, удачи выпадали ему нечасто. С каждым годом открытые северные старики становились все более хмурыми и необщительными, все реже его пускали в дом, и не было речи не о том даже, чтобы купить или получить в подарок книгу, но попросить кружку молока. Порой после долгих бесплодных дней и многих километров таежного пути к нему приходило разочарование и мелькала мысль завязать с этими странствиями, остепениться и пойти на поклон к шефу, который, чувствуя некоторую свою вину, не раз делал косвенные предложения о заключении мира на выгодных для гордеца условиях. Но он все откладывал и откладывал окончательное решение до тех пор, пока однажды в отдаленной деревне печальная беззубая старуха, зорко оглядев заросшее бородой кудиновское лицо, не спросила: — А ты, батюшко, часом не поп?