Искорки надежды, загоревшиеся в глазах Андрея Костечкина, погасли. Что он рассчитывал увидеть, кого? Бравого министра МЧС, спешащего ему на выручку? Поисковую экспедицию ООН? Десантников, спускающихся с неба на парашютах? Никто не ищет Андрея, никому он не нужен. Ни людям. Ни инопланетянам. Ни тем более ангелам.
Спаситель тоже не появится, хотя не понаслышке знает, каково это – очутиться одному в пустыне. И того, кто искушал Спасителя, не видать. Жаль. Потому что, если бы Андрея Костечкина перенесли отсюда на крышу храма и предложили ему сигануть вниз, он бы, наверное, не стал кочевряжиться. Шагнул в пустоту – и отмучился. Так просто. Куда легче, чем продолжать жить.
Андрей закашлялся, отстраненно прислушиваясь к хрипу в своей простуженной груди. Воспаление легких? Пустяки. Есть вещи пострашнее и похуже. Тому, кто видел, как расстреливают его товарищей, это точно известно. Их больше нет, а Андрей Костечкин уцелел. Это несправедливо. Лучше бы он тоже погиб там, у костра, так и не успев сообразить, что происходит. Сразу. Зачем он выжил?
Он остался один, совсем один, он брошен на произвол судьбы. На его шее плотно сидит шершавый кожаный ошейник, натерший небритый кадык до крови. Руки крепко-накрепко связаны за спиной сыромятным ремнем, пальцы скрючены и наверняка совсем синие, хотя посмотреть на них нет никакой возможности. Кто мог подумать, что путы бывают такими прочными? Чем больше двигаешь запястьями, тем сильнее затягиваются на них ремни. Попытки завести руки вперед, через ноги, чтобы пустить в ход зубы, ни к чему не привели. Слишком туго спеленуты запястья Андрея. Локти почти касаются друг друга. Больно.
Он гол, грязен, лохмат, его кожа покрыта синяками и ссадинами. Язык распух, живот прилип к позвоночнику. Еще одна такая ночь, и он подохнет от жажды или холода. Это ничего, это еще по-божески. Потому что до самой утренней зари над степью несся тоскливый волчий вой, временами становясь близким, слишком близким. К счастью, ветер дул Андрею в лицо, а не в спину, звери его не учуяли. Но ветер переменчив, как человеческая судьба. Следующей ночью удача может улыбнуться волчьей стае, а не одинокому путнику. Улыбка у нее будет хищная, как звериный оскал.
Постанывая, Андрей побрел дальше, стараясь ступать босыми ступнями по земле, а не по клочьям белесой травы, колючей, как сухое жнивье. Настанет время помирать, он помрет, а пока нужно идти дальше. Дома ждут Ленка и Анечка. Ради них он сунулся в эту глушь, ради них должен попытаться выбраться отсюда. А вдруг повезет? Они втроем, чистые, нарядные, веселые, сядут за стол, накрытый самой белой скатертью, которую можно себе представить. На столе будут целые горы еды, но в первую очередь Андрей откроет литровую бутылку с газированной водой. Нет, пусть лучше это будет емкость на два литра. Даже на пять. Не бутылка, а прозрачная канистрочка со специальной ручкой для переноски. Но нести ее никуда не требуется, это глупо – волочить воду неизвестно куда, когда можно просто вливать ее в себя, жадно глотая, фыркая, обливаясь.
Спазм, перехвативший пересохшее горло, был таким болезненным, что Андрей очнулся. Чудесное видение исчезло. Вместо белой скатерти перед глазами серая земля, иссеченная трещинами. По ней шагают грязные босые ноги. На них вся надежда. Только они могут вывести из этой проклятой степи. Шаг левой ногой, шаг правой… Левой, правой… В каждом шаге сантиметров семьдесят. Десять шагов – семь метров. Таких метров впереди – десятки, а может быть, сотни тысяч. Их придется пройти. Бог терпел и нам велел, говорила бабушка Нила. От ее дома в селе Синичино рукой было подать до колодца. В лужах у сруба утки полощутся, на ржавой цепи помятое ведро висит. Водица, которую им зачерпнешь, такая холодная, что зубы ноют. Но оторваться от нее все равно невозможно.
«Хватит, внучек. Простудишься».
«Так я же пить хочу, бабушка».
«Ничего, Андрюшенька. Бог терпел и нам велел…»
«А зачем он терпел, если бог? И зачем муки всякие понапридумывал, если бог? Он нас не любит?»
Ответа на свой вопрос Андрей так и не дождался, потому что прежнее наваждение пропало, сменившись новым. Вода. До нее метров сто, не больше.
Андрей помотал головой, но видение никуда не делось. Он стоял на краю лощины, склон которой круто уходил вниз, а там протекал бурый ручей, на вид густой, как кисель, но все равно жидкий, жидкий, жидкий! Годящийся для того, чтобы пить. Взахлеб. До полного изнеможения.
Издав хриплый горловой возглас, Андрей побежал под откос, упал, а дальше покатился как попало, клацая зубами, екая селезенкой. Потом полз, извиваясь червем. Добравшись до мутного потока, окунулся в него по самые уши и повторял эту процедуру до тех пор, пока его не вывернуло наизнанку.
Едва желудок изрыгнул воду вместе с пенистой желчью, как Андрей вновь припал к ручью губами. Его совершенно не смущало, что чуть выше по течению валяется плоский труп лисы, исклеванный воронами.
Услышав за спиной лошадиное фырканье, Андрей обернулся не сразу. Сначала он помолился о том, чтобы характерный звук ему лишь померещился, а уж потом, когда фырканье повторилось, нехотя поглядел вверх.
На склоне перетаптывались две низкорослые лошадки с восседающими на них мужскими фигурами.
– Кала калакай, менын балапан? – насмешливо крикнул один из всадников. Это означало: «Как поживаешь, мой цыпленок?», и, хотя Андрей этого не знал, он примерно угадал смысл услышанного.
– Жаман, – ответил вместо него второй всадник. – «Плохо».
Улыбка протянулась через всю его круглую желтую физиономию – чуть ли не от уха до уха. Если бы молодой казах улыбнулся хоть немного шире, его голова развалилась бы пополам, как гнилая дыня. Задорные косые глаза без ресниц тоже смеялись, а руки деловито передергивали затвор винтовки.
– Иди сюда, – велел он. – Живо.
– Цып-цып-цып, – захихикал второй казах, вооруженный самодельной пикой. Длинная палка, к ней примотан нож с костяной рукояткой – вот и все его незатейливое оружие. Дней пять назад этим самым ножом вислоусый казах перерезал глотку сайгаку, из которого потом варили бешбармак. А вчера утром смастерил пику и заколол ею пленного таджика, который не понимал ни по-русски, ни по-казахски, а потому для подневольной работы не годился. Труп отдали на съедение собакам. Вскоре после этого Андрей совершил побег.
– Ты глухой, да? – рассердился юноша с винтовкой.
Было ясно, что ему очень не хочется спускаться в лощину, а потом выбираться из нее на ровную поверхность. Казахи не любят ходить пешком, а склон был слишком крут, чтобы преодолевать его верхом. Нагайка, которую юноша держал в свободной руке, отправилась за голенище сапога. Приклад винтовки уперся в плечо.
– Сейчас иду, – крикнул Андрей и, отвернувшись, вновь окунул лицо в ручей, торопясь напиться вволю.
Легче было пристрелить его на месте, чем оторвать от этого занятия.
* * *
Его деловито избили, швырнули поперек седла и повезли. Лежа на животе, он смотрел на чужую землю, проплывающую перед глазами, и гадал: закопают ли его, после того, как убьют, или бросят валяться в степи? Скорее всего бросят. Как того несчастного таджика, от которого даже скелета не осталось – все собаки растащили по косточкам. Жутко.