Никита Родионович подошел к Ризаматову и осторожно, стараясь не разбудить друга, коснулся его руки Алим застонал сквозь сон.
— Плохо, — сказал сам себе Ожогин, — плохо.
Он снова вышел в сад. Уже взошло солнце и деревья, тревожимые легким ветерком, шевелили ветвями.
Ожогин прошелся вдоль аллеи, тронул рукой веточку яблони. Она налилась живительной влагой, почки набухли, стали ярче. Шла весна. И Никита Родионович вдруг остро до боли почувствовал, что где-то дома тоже шумят по-весеннему деревья, тоже наливаются почки яблонь.
Домой... как хочется домой!
Никита Родионович опустился на влажную скамью и закрыл лицо руками.
Что же делать? Как найти выход?
Так он просидел несколько минут.
— Что это со мной? — прошептал Никита Родионович. — Окончательно развинтился.
Он встал со скамьи и сделал несколько шагов, надо было встряхнуться.
Бороться, бороться... Обрести уверенность. Они слишком привыкли к своей роли иждивенцев Юргенса. Надо делать новые шаги, обязательно что-то делать.
И у него мелькнула мысль пойти в гестапо, попытаться разузнать обстановку, в крайнем случае — посоветоваться с майором Фохтом.
Ожогин посмотрел на часы — было около девяти утра.
— Пойду... Попробую.
Он поднялся в мезонин, оделся, не беспокоя друзей, и вышел из дому. Улицы пустовали почти так же, как и вчера. Правда, у хлебного магазина стояла очередь. Однако, никто не шумел, как обычно. Под окном висел большой желтый лист бумаги с надписью: «Продажи нет». Этот лист висел и вчера, но люди, видимо, ожидали появления хозяина, который мог бы, как надеялись, сообщить что-нибудь утешительное.
На центральных улицах попадались редкие прохожие, двигались груженые машины — почти все они охранялись эсэсовцами. Около здания гестапо царило необычное оживление, подходили и отходили грузовики, взвод автоматчиков оцепил значительную часть улицы и никого не пропускал. Когда Ожогин подошел, патруль остановил его и потребовал пропуск. Никита Родионович подал разрешение, полученное еще зимой от майора. Солдат повертел его в руках, повел плечом и подозвал лейтенанта, очень молодого и подвижного. Узнав, что хочет Ожогин, лейтенант на мгновение задумался, потом неопределенно произнес:
— Может быть...
Никита Родионович стал придумывать самые убедительные доводы.
— В здание пропускаются только сотрудники, — прервал его лейтенант и, посмотрев внимательно на Ожогина, добавил: — у них особые пропуска.
— Я прошу доложить майору, — попытался уговорить эсэсовца Никита Родионович.
— Это не входит в мои обязанности, — ответил лениво лейтенант и широко зевнул.
Судя по его лицу, он не спал ночь и его в данную минуту больше интересовал отдых, чем разговор.
— Мне очень нужно, — настаивал Ожогин.
— Ничем не могу помочь, — равнодушно ответил лейтенант и, желая окончить разговор, подвел итог: — Вот так...
— Я подожду кого-нибудь из сотрудников, — продолжал Ожогин, этим самым прося разрешения остаться около здания.
Лейтенант подернул плечом и отошел, не сказав ни да, ни нет.
Никита Родионович сел на ступеньки соседнего дома и стал наблюдать. Из двора гестапо почти через равные промежутки времени выходили машины и направлялись по центральной улице в северную часть города.
«Увозят дела», — подумал Ожогин.
Каждую машину сопровождала охрана. На одной даже стоял пулемет. Никто не выходил на улицу. Могло создаться впечатление, что в здании никого нет, что все покинули его. Никита Родионович всматривался в окна, но темные занавеси все скрывали. А люди внутри были: почти изо всех труб здания валил серый дым, иногда вырывались искры вперемежку с черными хлопьями, уносимыми в сторону. Не было никакого сомнения, что гестаповцы сжигали бумаги и документы. Так Никита Родионович просидел минут двадцать. Бессонная ночь давала о себе знать, чувствовалось утомление, голова казалась тяжелой, виски болели. Ожогин прислонился к стене дома и закрыл на мгновение глаза — зеленые круги поплыли перед ним, по телу потекла истока, ему показалось, что он куда-то стремительно падает. Он очнулся, поднял голову и увидел перед собой гестаповца с тяжелым, хмурым лицом и широко посаженными глазами.
— Что вы здесь делаете? — спросил незнакомец, внимательно рассматривая Ожогина.
От неожиданности Никита Родионович растерялся.
— Я вас спрашиваю! — почти крикнул немец.
— Мне нужен майор Фохт, — тихо ответил Ожогин.
Незнакомец улыбнулся.
— Я майор Фохт, — сказал он твердо и прищурил глаза. — Что вы хотите?
Ожогин опешил. Растерянно, стараясь понять смысл этой шутки, он проговорил:
— Я вас не знаю...
— Не узнаете, потому что не знаете майора Фохта, вам просто надо проникнуть в здание. Сволочь! Встать! — крикнул немец и дал Ожогину пощечину.
Никита Родионович поднялся, все еще не понимая, что происходит. Удар был не слишком силен, но щека его горела. Бешеная злоба мгновенно вскипела и охватила его, глаза загорелись ненавистью. Ожогин никогда в жизни не испытывал унижения побитого человека, даже в детстве его никто пальцем не тронул. Краска стыда залила лицо, руки сжались в кулаки. Перед ним стоял здоровый немец, гестаповец. Он смотрел нагло, вызывающе. Никите Родионовичу нестерпимо хотелось сейчас, сию секунду, не задумываясь над последствиями, дать немцу сдачи, сбить его одним ударом с ног, избить, растоптать. На мгновение злоба помутила сознание, но он почти со стоном подавил ее. Рассудок взял верх.
— Вы не имеете права так поступать с человеком, который... — глухо, как бы задыхаясь, сказал он, — который выполняет поручение особого органа... Проводите меня к майору...
Гестаповец бесцеремонно взял Ожогина за плечо и, толкнув, скомандовал:
— Вперед! Там я тебе покажу майора Фохта.
Никита Родионович покорно зашагал к входу. Патруль посторонился и пропустил его в коридор. Гестаповец шел сзади на некотором расстоянии от Ожогина и коротко приказывал, куда итти. Коридор тянулся до конца здания, по обе стороны мелькали двери. Часть из них была открыта, слышались голоса, доносился стук пишущих машинок. Попадавшиеся навстречу работники гестапо не обращали внимания на Ожогина. Они торопились, несли куда-то папки, кипы бумаг.
— Налево! — грубо крикнул гестаповец и, не ожидая, пока Ожогин откроет дверь, сам распахнул ее и втолкнул его в комнату. — Еще один ваш поклонник, — бросил он с усмешкой сидевшему за столом мужчине в штатском.
Тот поднял голову, посмотрел без всякого любопытства на Ожогина и снова углубился в бумаги. Он быстро перекидывал лист за листом, изредка поплевывая на пальцы. Худое, с впалыми щеками, удлиненное лицо, острый подбородок, узкие плечи, бледные, костлявые руки, не знавшие физического труда, — это все, что заметил Никита Родионович. Гестаповец, приведший Ожогина, указал ему на скамью и заявил тоном приказа: