— Что ж, надо встретить. Как ты думаешь, — спросил он Костина, — успеем подготовиться?

Костин, как обычно, когда ему приходилось что-либо решать, снял очки, протер стекла и ответил неторопливо, одним словом:

— Конечно...

На рассвете сводная группа партизан под командованием Костина вышла к лесной дороге и остановилась в шести километрах от завода. Оглядев местность, Костин приказал залечь в двадцати метрах от дороги и укрыться.

Сам он с двумя командирами тщательно изучил участок предполагаемой операции. Место ему понравилось. Появление колонны можно заметить на значительном расстоянии, что давало возможность нанести удар наверняка. Группу разбили на две части по тридцать человек и расположили по обеим сторонам дороги.

— Подниматься по команде «Вперед!». Зря огня не открывать, — предупреждал Костин партизан и сам укрылся в зарослях орешника.

Сведения, полученные Сивко и переданные Кривовязу, не отличались точностью. Из лагеря вышло не сто, а сто сорок семь военнопленных, конвоировало их не двадцать, а тридцать автоматчиков. В составе охраны оказалось двенадцать полицаев-горожан.

Искушенный в таких делах Иннокентий Степанович предвидел возможность увеличения охраны и соответственно укрепил группу. Она состояла из шестидесяти партизан. Количественный перевес и внезапность заранее предопределяли успех операции.

Во главе конвоя шел штурмшарфюрер Хост. На открытой местности эсэсовец бодро маршировал впереди колонны, в населенных пунктах кричал, чтобы пленные держали ногу, а сам забегал в дома и, поясняя знаками, что заключенные нуждаются в продуктах питания, требовал для них сала, масла, меду, яиц. Все это, конечно, шло в сумку самого штурмшарфюрера.

Особенно Хост любил мед и яйца, но так как не знал названия того и другого по-русски, то объяснял просьбу своеобразным способом. «Жу-жу... жу-жу...», — говорил он, когда хотел меду, и показывал, как летит пчела, как она жалит. После этого принимался кудахтать и кукарекать — это означало: «дайте яиц».

Когда вступили в лес и колонна перестроилась по три в ряд, Хост предпочел замыкать шествие. Ему были хорошо знакомы лесные порядки в России. Он совсем недавно на своем горбу испытал, что такое «малая война» и какие она преподносит сюрпризы и неожиданности.

Правда, в такой близости от города партизаны не показывались, иначе начальство и не позволило бы вывести пленных из лагеря, но на всякий случай лучше было итти сзади. Было жарко, майское солнце припекало. Пленные, нагруженные флягами, котелками, семидневным сухим пайком и постелями, шагали мокрые от пота. Колонна растянулась на сотню метров, и они медленно брели по лесной песчаной дороге. Малейший ропот, малейшее проявление недовольства немедленно пресекались. «Одна плохая овца все стадо портит», — привел русскую пословицу комендант концентрационного лагеря, когда отправлял штурмшарфюрера. Первого проявившего возмущение или попытку к побегу следовало уничтожать немедленно.

Комендант лагеря через переводчика предупредил об этом самих пленных. Однако, угроза не напугала людей, а лишь вселила неясную надежду на то, что в пути может быть какое-то происшествие и что немцы его-то и опасаются.

Манящее ощущение свободы охватило пленных, когда над головами зашептались деревья и лес по сторонам стал гуще и темнее. Все зорко вглядывались вперед, с надеждой озирались по сторонам.

— Вперед! — раздался вдруг крик, и колонну окружили вооруженные люди.

— Хенде хох! Ложись!

Пленные мгновенно бросились на землю.

Большинство конвоиров подняло руки, часть последовала примеру пленных, а некоторые попытались оказать сопротивление. Загремели выстрелы. Двое партизан упали замертво, срезанные автоматными очередями, трое оказались ранеными.

Костин отдал короткую команду:

— Огонь!

Вся операция была проведена в несколько секунд...

Вечером при свете костра, под бульканье воды, закипающей в котелке, начальник разведки читал письмо, извлеченное из куртки убитого штурмшарфюрера Хоста. Иннокентий Степанович, командиры и партизаны с интересом слушали.

«Последний «пакет фюрера», — писал Хост некой Гертруде, — чуть не стоил мне жизни, поэтому ты особенно бережно расходуй сало и сахар. Времена пошли не те. Теперь и продукты даются нам с боем, с трудом, с жертвами. Я две недели провел в этих страшных лесах и полголовы у меня стало седой. Но страшнее лесов — партизаны. Они неуловимы и от них никуда не уйдешь. Нас пошло много. Очень много опытных и видавших виды ребят, но большинство их осталось в лесах, вернулось лишь несколько человек, в том числе и я. Благодарим бога, что мы сейчас вне опасности. Нас прикомандировали в качестве охраны к концентрационному лагерю. Мы вздохнули свободно. Здесь тишина и мир. Хотя бы на этом и закончилось все. Теперь я могу оказать тебе, что питаю надежду остаться живым...»

— Надежды юношей питают, отраду старцам придают, — сказал Иннокентий Степанович. — Давайте-ка кипяточком побалуемся...

29

События последних дней повлияли на Гунке самым деморализующим образом. Непрекращающиеся диверсии, убийства работников гестапо и комендатуры — все это создавало лихорадочную тревогу в городе. Гунке не успевал выслушивать донесения; каждое новое появление в его кабинете работника гестапо с докладом заставляло начальника тайной полиции вздрагивать. Он старался сдерживать себя, но чувствовал, что это ему плохо удается, — пальцы прыгали по стеклу на столе, бровь дергалась. Он все чаще и чаще повышал голос, кричал, обвиняя подчиненных в бездарности, лености. Они молча выслушивали его грубости и сообщали о новых происшествиях. Это было невыносимо. Особенно возмущали Гунке жалобы работников комендатуры, и когда кто-нибудь из них был слишком надоедлив, начальник гестапо бросал трубку телефона и, задыхаясь от злобы рычал:

— Сволочи, они думают, что я могу один поддержать порядок в городе.

Сегодня день начался тревожно. На рассвете убили двух эсэсовцев на центральной улице города. Об этом Гунке узнал еще в постели. Выслушав по телефону рапорт, он закрылся одеялом, пытаясь вновь заснуть. Но неожиданно появились сильные боли в голове. Начался приступ мигрени, приступ острый, доводящий до исступления. Лекарства не помотали. Гунке сбросил одеяло и заходил по комнате. Он шагал быстро от стены к стене, сжимая голову руками.

Зазвонил телефон. От резкого звука голова, казалось, раскололась. Гунке рванул провод и отключил аппарат.

— Чорт знает, что творится, — простонал он и бросился на подушку, но через несколько секунд снова поднялся и включил телефон в сеть. Аппарат сразу залился захлебывающимся звонком. Вызывали настойчиво, тревожно. — Слушаю, — процедил сквозь зубы Гунке. — Да, я... Гунке... да... Что там опять стряслось?!