Немолод и совсем не строен? Что за проблема — подняться, после приличной паузы, за ним наверх, в комнату, раздеть друг друга со смехом, прижаться, не спешить. Большой живот — пустяки, если он в достаточной мере волосатый. Это хорошо, когда мужчине есть чего стесняться. Потому что еще больше надо стесняться мне.
Откровенно получить удовольствие, потом радостно вздохнуть. Магда в моей ситуации думала бы ровно две секунды — если верить ее словам, конечно. Да и не только словам, впрочем.
А потом я уеду из этого города, возможно — никогда не вернусь. Репутация? Да я, в силу расовой принадлежности, родилась с репутацией соблазнительницы мужчин.
Что меня останавливает?
Если Элистер…
Если Элистер Макларен больше не пишет из своей Калькутты, то почему я должна стыдиться, глядя в умные и веселые глаза инспектора Робинса, с его отличным чувством обоняния?
И все-таки все это стыдно. Ужасно стыдно.
Тони отлично выглядел, он артистично выдувал сигаретный дым в окошко, очки его помещались на кончике носа, в общем, видно было, что он доволен собой.
— Мадам де Соза, надеюсь, вы не обидитесь на жалкого инвалида, если он не встанет вам навстречу.
— Да о чем вы, полковник Херберт.
— И не обидитесь также, если я посоветую вам быть построже с этим ветреным светловолосым созданием? Что она несла там, через все мегафоны и приемники этого городишки!
— Тони тогда как раз вынесли из комнаты в бар, где вся здешняя публика столпилась у только что купленного приемника, — с мрачным удовлетворением заметила Магда, сидевшая, поджав ноги, на кровати Тони. — И уже после первых десяти минут моего шоу все обращались с ним, как со знаменитостью. Из-за знакомства со мной, как ты понимаешь. Тесного знакомства. Спутник госпожи Магды. Кстати, напомню тебе, Тони, что на самом деле я не светловолосая, а рыжая. Светло-рыжая. Но ветреная, это правда.
Я деликатно промолчала, поняв, что звездами здесь будут все, кроме меня.
— И я должен сказать, дорогие дамы, что по городу уже пошла эпидемия моды на оперные пластинки. Об этом сказал портье. Вот только — что с тобой происходит, когда ты дорываешься до аудитории? Стоило ли быть такой… отвратительно американской? Копы… Электрический стул…
— Тони, дорогой, но от нас с тобой этого ждут. Чтобы мы были вот такими неформальными в обращении амер-р-р-риканцами, и чтобы мы в баре ходили в ковбойских сапогах и каждый вечер устраивали перестрелку из «кольтов», как настоящие амер-р-р-риканцы.
— В жизни не держал в руках «кольта». Как я уже имел удовольствие упомянуть на днях, я люблю маузеры.
— За что?
— Ну, я ведь известный ориенталист, мадам де Соза. А какой же ориенталист без маузера? Но продолжай оправдываться за свои вульгарные американизмы, дорогая.
— Оправдываться? Я должна оправдывать ожидания своей публики. Кстати, меня попросили — да просто умоляли — чтобы я поиграла тут на эстраде завтра вечером. Саксофон ржавеет. Ты не против, моя дорогая? Полезно для популярности твоего здешнего предприятия, и так далее.
Это никогда не кончится, поняла я. Они могут говорить о чем угодно без перерыва. О саксофонах, маузерах, американизмах…
В отчаянии покачала головой, бросила взгляд на комнату Тони и все-таки порадовалась. Он, кажется, и правда что-то делал. Слабенький стол у окна был — нет, вовсе не завален китайскими газетами. Они там лежали аккуратно сложенными пачками, одна побольше, другая поменьше, все связывавшие их коричневые шнурки были обращены в одну сторону — влево, я рядом еще были небольшого формата отельные бумажки с какими-то иероглифами. Явно написанными рукой Тони.
— Я тут сидела, как песик у граммофона, и заставляла его работать, — чуть сварливым голосом сказала Магда. — Он и работал. То есть шуршал бумагами и иногда издавал непристойные и омерзительные звуки. Типа «ши», «ча», «цзяо» и прочее.
— Не могу сказать, чтобы это была тяжелая работа — найти среди этого барахла хорошего поэта, как вы сказали, мадам де Соза. Здешние китайские стихописатели вызывают улыбку сожаления. Они стараются доказать друг другу, что хотя и живут на чужбине, но тоже могут сконструировать что-то похожее на труды классиков какого-нибудь восьмого или четырнадцатого века. И только. Они давно не были в Китае.
— А что, полковник, в Китае это сегодня не так?
— В Китае, мадам де Соза, происходит странная вещь. Страна в руинах, люди гибнут миллионами, но поэты… Понимаете, поэты просто никому не нужны. А раз так, их никто не учит и не воспитывает, им можно все. И не только поэтам — образованные пекинские и шанхайские барышни из хороших семей экспериментируют со свободной любовью, так что…
— Тони… Если ты будешь отвлекаться и дальше…
— А поэтов среди этого ужаса — тысячи. И хороших. Строго говоря, в Китае сейчас золотой век поэзии. Ведь университеты как-то работают, журналы выходят. Все это гроши, но поэты пишут не ради денег. А потом, сейчас многие каким-то путем пробираются в Европу, в Китай хлынули французские поэтические сборники, немецкие, какие угодно. Их переводят.
— Сборник Верлена у него в комнате, — вспомнила я.
— Не знаю, о чем вы, мадам де Соза, но — Верден и кто угодно еще. Хотя при господине Чан Кайши смертность среди поэтов чрезвычайно выросла, но это их, кажется, только еще больше раззадоривает.
— Причем тут твой Чан Кайши? Ближе к делу, — недовольно заметила Магда, которая почему-то еще в прошлый раз не одобрила странную ненависть Тони к этой личности.
— При чем? Ну, вот вам пример. Недавно, в феврале, этот длиннозубый приказал арестовать целую конференцию и всех участников убить — очередную группу из двадцати четырех молодых революционеров. А среди них — пять поэтов. Известных. Понимаете, дамы, половина литераторов Китая и вправду красные, особенно те, кто в Лиге левых писателей. Но ведь есть еще знаменитые общества — «Новолуние», «Современность». Эти-то никоим образом не красные. А в палаческом ведомстве у господина Чана разбираться с тонкостями никто не хочет. И вот эта компания сидит в лагерных бараках Лунхуа, лично Лу Синь пишет письма собратьям по перу — Ромену Ролану, Максу Горькому, Уильяму Эшендену… кто там еще есть. Писатели, соответственно, пишут, а эти, которые стреляют…
— И что же? — мрачно спросила я.
Тони навел на угол комнаты указательный палец, потом дернул им и прищелкнул языком.
— Или же их всех утопили, забыл. Там еще любят хоронить красных заживо. Кого интересуют такие частности. Да и вообще в последнее время там у них целая эпидемия — кто-то из поэтов покончил с собой, кто-то захотел полетать на аэроплане и упал… Вредное занятие — литература.
— Интересно, — сдержанно заметила я. — И, возможно, имеет отношение к делу. А может, и нет.
Левый поэт… и одновременно тайный агент? Нет, это как-то не получается. Хотя…