Впрочем, ночью они все-таки по очереди охраняли меня. То есть попросту перегораживали путь наверх, на второй этаж моего нового дома. Одной из стен ему служила песочного цвета бывшая кирпичная кладка, превратившаяся за бессчетные годы в горный склон, усеянный вмятинами и отверстиями, похожими на норы. Настил пола и вообще весь дом крепились не только к этой кладке, но еще и к искореженному старому стволу, похожему на застывшую глину и венчавшемуся запутанными толстыми ветвями, над которыми плескалась в ночной тишине листва.
Досталось мне это счастье удивительно легко.
Получив увесистый кожаный кошель от доброго Бармака, весь следующий день и вечер я провел в поиске и поглощении вкусной еды. И в размышлениях о том, что человек с таким кошельком, конечно, не должен спать среди храпящих и стонущих тел, да еще и шляться по всему городу. Достаточно вытащить одну такую монету, чтобы тебя, монету и тот кошелек, откуда она появилась, запомнила вся улица.
А улицы и рынки Мерва, как я начал замечать, были переполнены довольно ободранными людьми из множества ближних и дальних мест. Моя недолгая работа в качестве дапирпата рассказала мне все, что с этими людьми произошло. У них, детей Ирана или Согда, или у их отцов, была своя земля или другая собственность, но сто лет налогового грабежа и войн даром не проходят. Лишившиеся всего, эти люди сегодня умели только воевать — и то не всегда хорошо.
И даже дети народа арабийя, заброшенные на дальние восточные окраины империи халифа, а то и родившиеся здесь, тоже далеко не всегда преуспевали и поэтому явно чувствовали себя скорее частью местного пейзажа, чем завоевателями. Вдобавок они полюбили одежду Ирана, начали говорить на его языке и красить растительность на голове в различные оттенки красного. Так что их происхождение можно было вычислить разве что по темным лицам и особым очертаниям носа.
Собственно, ровно ту же картину я мог бы наблюдать каждый день и в Самарканде. Но Мерв ведь всегда был для меня городом завоевателей. Это отсюда, из стен этой крепости, конные тысячи Кутайбы ибн Муслима раз за разом переправлялись через серевшую под стенами крепости реку — и двигались в первый год на Пенджикент и обратно. Потом на Бухару и обратно, потом на Самарканд… Это сюда, в Мерв, гнали десятками тысяч рабов, везли имущество, награбленное по всему Согду.
И вот теперь я мог даже и здесь, в бывшем логове врага, наблюдать тот хаос, в который погружалась постепенно империя, за несколько десятилетий захватившая себе пространство от Чача и Фарханы на востоке до края земли, Андалуса, на западе. Пока наследники пророка завоевывали себе свой мир, у них все было хорошо. Как только им потребовалось грамотно, без войн, управлять завоеванным, все пошло наперекосяк.
И Абу Муслиму, как я теперь понимал, надо было лишь подать свой знаменитый ныне клич в деревне Сафизандж, чтобы к нему пошли тысячи. Новые тысячи были готовы пополнить его или любую другую армию и сегодня.
Мне все это не нравилось совершенно. В частности, и по той причине, что города, переполненные бедными, — плохой рынок сбыта для шелка.
А еще мне не то чтобы не нравились, но вызывали смущение некоторые особенности моего нынешнего положения.
С одной стороны, мне дали денег — которые, конечно, ничего не стоило вернуть Бармаку немедленно после приезда домой. С другой же стороны, так получилось, что я вроде бы пообещал кое-что за эти деньги сделать. Или, точнее, не нашел в себе сил отказаться. И даже не заметил, как это произошло.
Это сегодня я мгновенно бы понял, к чему столь неожиданно пришел разговор с добрым другом моего деда. И так же мгновенно сообразил бы, что имею дело не просто с покинувшим трон царем. Сегодня я легко бы догадался, что игра, в которую так уверенно и со вкусом играет бывший властитель Балха, наверняка сводится не только к посещению лучших ресторанов города Мерва.
А тогда, даже с тяжелым кошельком, привязанным к поясу штанов и бьющим по бедру, я еще не до конца понимал, что же со мной произошло и что означали прощальные слова Бармака:
— Вам потребуется неделя, чтобы прийти в себя, найти жилье, пусть хоть паршивую охрану и все прочее. Но потом нам с вами обязательно надо будет снова порадоваться жизни и серьезно поговорить обо всем. И вообще, давайте часто встречаться. Да хоть бы раз в три дня-почему нет? Дайте мне знать о себе, жду вас, милый дружочек!
И только наутро я понял, насколько неудобно мне было бы теперь отказываться от такого любезного приглашения. То есть, когда я только-только начинал слушать уверенный и печальный голос «розы Ирана», я был в отчаянном положении — но при этом относительно свободен. А когда этот прекрасный вечер был закончен, с моей свободой что-то произошло — пусть даже я к этому моменту нищим быть перестал.
Но и на следующий после ужина с Бармаком день я не спешил менять жизнь. Мысли мои крутились вокруг денег, убийц, коней, охраны — и одинокой женской фигуры на аллее сада, а пальцы разминали плечи очередного раненого согдийского солдата (его звали Авлад, как героя «Сказания о Рустаме»), подносили к его губам миску с лекарственным отваром. Красноглазый, как грызун, Ашофте тем временем нетерпеливо наблюдал за мной и подавал советы, пока две девушки, затаив дыхание, отмывали над медным тазиком кисти его рук, масляно блестевшие кровью. А третья прикасалась пропитанной лечебным отваром влажной тканью к моргающим глазам великого человека.
И только еще через сутки я бодрым шагом, все в той же черной больничной одежде, прошел между двух башен мервской крепости. Миновал место, где под слоем пыли угадывалась кровь убитого два дня назад пожилого всадника, и промаршировал легкой походкой дальше, туда, где под давящей на плечи броней высились воины Абу Муслима.
— Самаркандец Маниах из дома Маниахов хочет видеть повелителя Хорасана, — сказал я кому-то из людей в черном.
Тот нашел мне кого следует, видимо — секретаря, а он, скользнув взглядом по моей скромной одежде, выразил лицом усталость от жизни в целом. Но этого следовало ожидать, поэтому я добавил:
— Меня знает в лицо Бармак из Балха.
Вот тут посмотреть на меня вышли и другие люди, потом еще, и вдруг я как-то хорошо понял, что сейчас снова окажусь в непосредственной близости от юноши, который не так давно мелко дрожал в моих руках, борясь с дикой болью.
Меня усадили на коврик у входа в какой-то довольно скромный двор, и я, вздохнув, начал повторять в уме то, что собирался ему — или кому-то из его приближенных — сказать. Собственно, сказать мне надо было совсем немного, сюда приходили с просьбами посерьезней, чем моя.
Сидя в ожидании, я начал размышлять о том, как бунтовщик принимает посетителей. К повелителю правоверных, халифу, обитателю Зеленого дворца в Дамаске, полагалось, как всем было известно, приходить, вымывшись лишний раз, в чистых одеждах, под которые следовало надевать стеганую куртку — джуббу, дабы запах визитера (если таковой даже после мытья оставался) не оскорблял халифа. Положено было также источать ароматы роз, фиалок, кедра и так далее. В данный момент я вряд ли соответствовал этому требованию — хотя стирать одежду (или хотя бы части этой одежды) в простой воде, так же как осторожно вытирать тело мокрой тряпкой, я все эти дни отнюдь не избегал. Более того, я это проделывал и со своими — да, своими, — пациентами.