— Только то, что будешь до вечера пропадать на таможне, ничего больше, — взгляд ее цвета луговых колокольчиков выдерживал натиск его буровых зрачков, нащупывающих под не слишком длинными, но ухоженными ресницами отсверки неправды.
— А о том, что после я к Филипсу собираюсь завалиться?
— Нет.
— Точно?
— Точно, Сережа.
— Хорошо. Что еще делала, с кем еще перекидывалась словами?
— Потом ходила на маникюр. В бассейне была, — румянец снова стал выступать на щечках. Щечки у ней были по-детски припухлыми, их нежную кожу целовать одно удовольствие.
Испуг отпускал женщину, возвращалось спокойствие, а вместе с ним кокетливая игривость. Стала поигрывать пуговичкой расстегнутой кофты, той пуговичкой, что на уровне груди — знакомое до крохотной родинки подножие холмика показывало себя и тут же скрывалось за краем кофты. Провела, словно слизывая помаду, языком по губам. Намекая, что у них еще осталось время. Про оставшееся время Сергей помнил.
— Да и все вроде, — Нина пожала плечами. — Потом дома сидела, тебя ждала. А говорила… Ну с девочками в парикмахерской и в бассейне. О женской ерунде. Как замечательно ты, Наталья, выглядишь, у тебя новый костюмчик, какая прелесть, где купила…
— С тем днем пробили, — Сергей придвинул стул, положил локти на стол. — Дальше. После моего ареста. Кто проявлялся?
— Лев Арнольдович. От него и узнала о тебе, он утром позвонил. Потом поехала к матери, там и осталась. Никто кроме Льва Арнольдовича.
Нинка замолчала, ожидая от него продолжения и явно не словесного.
Если то, что она говорит — правда, через нее никак не ковыряли. Если врет, то врет складно. Впрочем, к такому расспросу и обязана была подготовиться.
В общем, правильно она держится. Она, как многие бы на ее месте, услышав, что твой мужчина тебя подозревает, не стала дыбиться на цирлах. Дескать, как ты только мог подумать такое! ведь я! да для тебя! а ты?! Знала, что все это — порожняки. Бабские сантименты прибереги для мальчиков из других жизней. Уходи к клеркам, к менеджерам-хрененеджерам или к интеллигентам и негодуй сколько хочешь.
— Лады, — хлопнув пятерней по столу, Сергей как бы отрезал предыдущую порцайку разговора. — А теперь слушай меня так, как никогда не слушала, — сказал совсем другими нотами. Предельно медными и конкретно бесстрастными, как провод высоковольтной линии. — Я тебе грю вот что. Если подставила, но повинишься сей момент — прощу. Могли завинтить, надавить мамашкой или сеструхой. Прощу. Сейчас прощу. Потом — нет. Я выживу, размажу мудаков, что меня подставили, никого не оставлю. И тебя, если предала…
Опять вспыхнули испугом ее зрачки. А как не вспыхнуть, когда слышишь такое и знаешь, что нет игры и позы в его обещанках. И то, что сейчас он и вправду простит. И не за какую-то там благодарность, а потому что баба она, значит, имеет право на слабость. Может быть, всего на одну-единственную слабость.
Шрам видел страх, что вызвали его клятвы, но врубался — и не могло быть по-другому. Какая б женщина таких слов не испугалась, даже если и нет за ней вины?
Так что ни о чем не говорит ее испуг. Или может говорить о чем угодно. Например, о том, что Нинка очень хорошо играет и очень хорошо подготовилась к возможным выворотам их разговора. Может, крепко убедили, что живьем никак Шраму из крытки не выползти, очень серьезные люди этого не хотят.
— Все так, как ты побожилась? Ты не пошла против меня?
— Сергей, да разве я могла бы… — прошептала она. Ее глаза цвета луговых колокольчиков набухали васильковыми слезами.
Не чуял Шрам фальши за ее словами. Да вот до конца все одно не поверить, просто нельзя ныне иначе. А поверит он в ее верность, когда под дулом все расскажут те штрихи, что заварили эту вонючую похлебку. И если затуфтила ему сейчас Нинка… Трудно будет убить, но придется. И обязательно своими руками…
— Иди ко мне, — повелел Сергей.
Нина поднялась, обошла стол. Он усадил ее на колени. До прихода адвоката у них еще оставалось время.
Мало их, мужиков-то этих, еще и оттого, что перегрызают друг другу глотки — на них, на таких, на всех воздуху не хватает.
Откажи такому баба — не станет упрашивать… какое там упрашивать, смешно даже предполагать такое! Не станет тратить себя на возню с тобой. Просто оттолкнет и вычеркнет тебя навсегда из своей жизни. Ты потом пожалеешь, а никто тебя обратно не позовет.
Романтически любить — галантное обхождение, цветы-свечки, нашептывание комплиментов, театры-променады, разговоры о чувствах, — они не способны. Их любовь — брать тебя под свою защиту, держать тебя рядом, уделять, снисходя, тебе время…
В Виршах он наладился не к себе. И не должен был к себе ехать. Днем они забились с Филипсом свидеться вечером на евоной хате. Надо было прозвонить вдвоем по завтрашней стрелке с Карасем. Базар наклевывался серьезный. Филипс обещался к вечеру кой-чего по теме надыбать.
Сколько человек было в курсах, что они должны пересечься? Счет тут недолгий, да и произведен уже. Шестеро знали, включая и Нинку.
Фары рассекали виршевский вечерок-вечерочек, направленный свет шустрил по пустым улицам (а чего народу на них делать?), по стенам жилых коробок, по осенним лужам, по облетающим деревьям.
Филипс жил в окраинной двухэтажке, на самой верхотуре, на втором. Окна кухни и двух комнат — посмотрел, выходя из джипа — освещены. Подумал: Филипс при своей манере — врубает все квартирное электричество.
Скрипучие ступени крыльца, зачмыренная лестница.
А ведь царапнуло что-то тогда. Чутье брыкнулось? Или глаз напоролся на что-то? Но на что именно — разумом не отфильтровалось ни тогда, ни после. Не журчи водяра по извилинам, затупляя нюх, глядишь, и прислушался бы к попискиванию внутренней сигнализации, завернул бы оглобли. Тогда еще успевал.
Приоткрытая дверь не насторожила. Вполне в духе Филипса. Если он кого-то ждет, то на замок не запирается. Лень ему вставать, тащиться, возиться с запорами. И бояться ему нечего. Ни соседей же, ни местной же шпаны? И с другими братками войн пока сейсмические приборы не регистрировали.
Он зашел в квартиру, прикрыл дверь, не защелкивая на замок.
— Фил! Где сидишь?
Голос не успел разбежаться по пыльным углам, разыскивая хозяина хаты, когда глаз кольнула несуразность. Глаз, с порога привычно нацелившийся на обитую пенопленом дверь большой комнаты, откуда обыкновенно и раздавалось с любимого дивана «Давай, заваливай», метнулся влево к повороту коридора в сторону кухни. Из-за обклееного обойными розочками-бабочками угла, касаясь плохо прибитого плинтуса, торчала босая ступня. Знакомый коричневый шлепанец валялся рядом. В мозгу («почему, кстати, в такие моменты перед тобой, словно ты — первый телевизор „КВН“, опускается лупа, через которую укрупняются всякие мелочи?») отпечатался налитой мозольный пузырь на большом, отклонившемся от остальных пальце. Тогда или потом он механически отстучал для себя: «Филипс хныкал, что жмут свежекупленные говнодавы от Гучи»? Да то неважно — тогда или потом.