Пока его маленький «Фиат» карабкался вверх по склону Градчанского холма, Альдо представлял себе, что погружается в нечто загадочное и неведомое. Темные и до того безмолвные, что шум мотора казался здесь неприличным, улицы были скупо освещены далеко стоявшими друг от друга фонарями. Там, наверху, чернел огромный дворец богемских королей. Иногда в лучах фар сверкали огоньки кошачьих глаз. Только оказавшись на Градчанской площади у монументальных ворот дворца, Морозини почувствовал, что вернулся в XX век: несколько фонарей освещали серо-белые полосатые будки часовых, охранявших президента, и восемь скульптурных групп, которые красовались на колоннах, разделявших решетки с монограммой Марии-Терезии.
Морозини, которому совершенно не хотелось привлекать внимание охраны, поставил машину у дворца князей Шварценберг, запер ее, а потом вернулся к проходу между домами, откуда двойная арка вела к садам, тоже огражденным решетками. Каким бы странным ни казалось место, встреча была назначена именно здесь, и Альдо, запасшись сигаретами, приготовился ждать. Поначалу тишина казалась ему полной, но спустя некоторое время он начал различать слабые звуки: отдаленный шум засыпающего города, шелест крыльев летящей птицы, кошачье мяуканье. А потом, где-то на севере, словно щепотка магния, вспыхнула и озарила небо молния, и тут же упали на землю первые капли. В тот же самый миг часы на соборе святого Витта пробили полночь, решетка ворот бесшумно повернулась на своих железных петлях, и показалась длинная черная фигура – Иегуда Лива поманил к себе Морозини. Тот бросил сигарету и повиновался. Ворота у него за спиной сами собой закрылись.
– Иди сюда, – прошептал великий раввин. – Возьми меня за руку!
Кругом была полная темнота. Чтобы найти дорогу в этих садах, заполненных статуями и павильонами, надо было обладать сверхъестественным зрением.
Держась за крепкую холодную руку раввина, Альдо добрался до монументальной лестницы, соединяющей здания дворца. Впереди был большой двор, над которым возвышались башни собора; главный портал приходился как раз напротив свода, но Морозини едва успел оглядеться: пройдя низкую дверь, он оказался, как он понял, в средневековой части дворца. Альдо был здесь сегодня днем, воспоминания были еще совсем свежи, и он знал, что они направляются к огромному Владиславскому залу, занимавшему весь второй этаж. Совсем недавно он слышал, как гид говорил, что это – самый большой светский зал в Европе. Правда, помещение внутри очень напоминало кафедральный собор с его высоким сводом и прихотливыми нервюрами, сплетавшимися в сложный и вместе с тем гармоничный растительный узор. Настоящая жемчужина пламенеющей готики, хотя высокие окна указывали уже на наступление Возрождения.
– Богемские короли, а позже императоры принимали здесь своих вассалов, – проговорил великий раввин, не заботясь о том, чтобы приглушить прозвеневший бронзовым колоколом голос. – Трон стоял там, – прибавил он, указав на дальнюю стену.
– Зачем мы здесь? – спросил Морозини, непроизвольно стараясь говорить тише.
– Мы пришли получить ответ на вопрос, который ты задал мне сегодня утром: что сделал император Рудольф с рубином, доставшимся ему от бабушки?
– В этом зале?
– По-моему, это самое подходящее место. А теперь замолчи и, что бы ты ни увидел, что бы ни услышал, оставайся нем и недвижим, словно каменный! Встань у этого окна, смотри и помни только об одном: один-единственный звук, одно движение, и ты погиб...
Гроза за окном разбушевалась вовсю, и зал время от времени озарялся вспышками, но глаза Морозини уже начинали привыкать к темноте.
Вжавшись в глубокий проем окна, Альдо смотрел, как его спутник вышел на середину зала и остановился метрах в десяти от голой стены, перед которой некогда стоял императорский трон.
Из складок длинного одеяния Лива извлек несколько предметов: сначала кинжал с широким клинком – этим кинжалом он очертил в воздухе воображаемый круг, в центре которого оказался сам; потом четыре свечи, они зажглись сами собой, и он прикрепил их к плитам пола к северу, югу, востоку и западу от себя. Казалось, гигантские лианы свода оживают, ветви сплетаются над головой этого священнослужителя древности.
Лива не шевелился. Склонив голову на грудь, он надолго погрузился в глубокие размышления. Наконец, выпрямившись во весь рост, раввин откинул голову назад, воздел над головой обе руки и громко заговорил. Безмолвному наблюдателю показалось, что раввин произносит древнееврейскую молитву. Потом он уронил руки, выпрямил шею и тотчас, в повелительном жесте разъединив пальцы, протянул к стене правую руку и отрывисто произнес какую-то фразу – не то призыв, не то приказ. И тогда произошло невероятное. На фоне голой стены обрисовалась фигура. Вначале ее очертания были зыбкими и неопределенными, словно сами камни испускали неясный свет. Затем бесплотное очертание стало заполняться светом, и вскоре можно было разглядеть красную мантию на плечах, а еще немного погодя над ней показалось скорбное, с резкими чертами лицо мужчины, наполовину скрытое бородой и длинными светло-рыжими усами, обрамлявшими полные губы. В благородных чертах этого лица читалось страдание, тусклый взгляд, казалось, туманили слезы. Надо лбом видения смутно колыхалась корона...
Между великим раввином и призраком завязался странный, почти литургический диалог на каком-то славянском языке; завороженный и вместе с тем испуганный, Морозини не понял ни единого слова. Ответы следовали один за другим, иногда длинные, но чаще всего краткие. Загробный голос звучал слабо, как у совершенно обессилевшего человека. Казалось, протянутая рука раввина вытягивает из горла призрака слова. Наконец тот произнес последнюю фразу, и по тому, как мягко и сочувственно она прозвучала, Альдо понял: это было утешение и вместе с тем просьба. Медленно, очень медленно Иегуда Лива опустил руку. И пока она опускалась, призрак растворялся в стене...
Теперь были слышны лишь удаляющиеся раскаты грома. Великий раввин застыл в неподвижности. Скрестив руки на груди, он продолжал молиться, и Морозини, в своем углу, беззвучно прочитал «De profundis». Наконец, все еще не двигаясь с места, чародей сделал легкое движение рукой, словно приказывая свечам погаснуть. Наклонившись, собрал их и повернулся к окаменевшему в ожидании венецианцу. Лицо раввина было смертельно бледным и выражало беспредельную усталость, но вся его фигура «словно светилась торжеством победы.
– Пойдем! – только и сказал он. – Больше нам здесь нечего делать...
Вмолчании великий раввин и его гость покинули дворец, но вместо того, чтобы вернуться к валу и садам, вышли из средневекового крыла дворца на площадь, разделявшую апсиду собора и монастырь святого Георгия, прошли по едва освещенной улице, носившей то же имя, потом углубились в узкие темные переулки, напоминавшие расщелины между суровыми стенами дворянских или монашеских жилищ. За весь путь Морозини не задал ни единого вопроса. Он еще не пришел в себя после того, чему стал свидетелем, он готов был поверить, что идущий впереди человек в длинном черном одеянии» при помощи какого-то волшебства перенес его во времена Рудольфа, и ждал, что из окружавшей их темноты появятся воины с алебардами, грозные ландскнехты, слуги, несущие дары или, может быть, сопровождающие некоего посла.