– Кончай кривляться, старик! Сейчас же отдай мне эту штуку!
Резко обернувшись, Альдо в изумлении уставился на шутовскую фигуру Алоизиуса С. Баттерфилда, возникшую из мрака подобно какому-то злому духу. Большой кольт, который тот наводил то на него, то на раввина, выглядел весьма устрашающе.
А наглый тип бессовестно потешался над удивлением князя:
– Не ждал такого, а, князек? Никогда не надо считать папашу Баттерфилда за дурачка, и, если уж хочешь знать, я давно тобой интересуюсь. Однако мы здесь не для того, чтобы обмениваться любезностями! Эй, ты, дашь ты мне этот булыжник или нет?
В голосе, эхом отразившемся от стен синагоги, прозвучала твердость металла:
– Подойти и возьми, если посмеешь.
– Еще как посмею! А ты, Морозини, стой и не двигайся, не то я на месте уложу твоего приятеля..
Альдо, все это время гадавший, куда подевался Адальбер, попытался выиграть время:
– Как вы сумели сюда войти? Никто вам не помешал?
– Ты имеешь в виду того типа с трубочкой? Он получил хороший удар по башке и теперь спит сном младенца... если только мой приятель не счел нужным его прикончить...
– Какой приятель?
– Ты его узнаешь. Ты видел его в «Европе», а незадолго до того – в Венеции: он пил кофе рядом с тобой и Ротшильдом у Флориана...
Низенький человечек с черными волосами, в темных очках в свою очередь вышел на освещенное место. И он тоже был вооружен. Альдо мысленно обругал себя последними словами. Как он мог, поняв, что где-то его уже видел, не вспомнить, где именно! Наверное, старею, решил он.
Баттерфилд начал подниматься по каменным ступеням, но его уверенность словно таяла по мере того, как он приближался к великому раввину. Со стороны казалось, что он вдруг даже стал ниже ростом. Старик не шевелился, его темные глаза метали молнии. И снова загремел грозный голос:
– Ты будешь проклят до скончания веков, если прикоснешься к этому камню, и никогда больше не обретешь покоя...
– Ну хватит! Заткнись! – гаркнул американец. Его била дрожь, выдавая охвативший его страх, но рубин был рядом, в руках раввина, и алчность оказалась сильнее. Баттерфилд выхватил камень, попятился, поскользнулся, попробовал нашарить ногой ступеньку и рухнул вниз на каменные плиты. Рубин выпал у него из рук и откатился в сторону на несколько шагов. Альдо нагнулся было, чтобы его поднять, но человечек в очках завизжал:
– Не двигаться!
Не сводя глаз с Морозини и продолжая в него целиться, он присел, схватил драгоценность и сунул ее в карман.
– Вставай! – скомандовал он своему другу. – Бежим отсюда.
И он исчез с какой-то сверхъестественной быстротой. Уверенный в том, что легко догонит хилого человечка и без труда справится с ним, Альдо бросился в погоню. Тот обернулся и выстрелил. Задетый пулей, венецианец пошатнулся и упал в тот самый миг, когда прогремел второй выстрел – видимо, Баттерфилд оправился от своего падения. Перед тем, как потерять сознание, раненый услышал раскаты голоса раввина, который, казалось, кого-то звал. И тут раздался ужасный вопль, вопль насмерть перепуганного человека. Это кричал американец. Последнее, что успел запомнить Альдо, перед тем, как погрузиться во тьму, было ощущение, будто стена синагоги внезапно сдвинулась с места.
Князь медленно приходил в себя. Все вокруг показалось ему таким странным, что он готов был поверить, будто попал в Зазеркалье. Он лежал на чем-то, должно быть, на кровати, и кровать эта стояла в светлой комнате, напоминавшей больничную палату. Тем не менее склонившийся над ним человек ничуть не был похож на сиделку. Это был раввин Лива – его волнистая борода, белые волосы, длинные черные одежды. Альдо чувствовал себя из рук вон плохо: болела грудь, подташнивало. Он снова закрыл глаза, надеясь вернуться в блаженные сумерки, где, лишенный сознания, он был избавлен и от страданий.
– Ну, проснись же! – мягко приказал незабываемый голос, каким мог бы говорить ангел на Страшном суде. – Ты еще принадлежишь этому миру, и тебе пора снова занять в нем свое место!
Раненый попытался изобразить нечто, ему самому представлявшееся улыбкой, и прошептал:
– Я думал, что уже умер...
– Могло быть и так, если бы он получше прицелился, но – хвала Всевышнему – пуля не попала тебе в сердце, и нам удалось ее извлечь...
– А где я?
– В доме друга, Эбенезера Майзеля, он богатый человек и превосходный хирург. Это он извлек из твоей груди пулю. Кроме того, он мой сосед, и наши дома сообщаются. А значит, я могу приходить навещать тебя, когда хочу... Я вернусь завтра.
Морозини понял, что, кроме всего прочего, это давало возможность не впутывать в дела еврейского квартала полицию. Ну и прекрасно. Но теперь, когда голова у него прояснилась окончательно, возникло множество вопросов, и он удержал собравшегося уйти раввина за рукав.
– Можно еще минуточку? Есть ли какие-нибудь известия о друге, Которого я оставил у дверей синагоги и которого негодяи оглушили, перед тем как напасть на нас?
– Успокойся, С ним все в порядке! Он уверяет, что шишки на голове никогда его не пугали. Ты скоро его увидишь...
– А рубин?.. Что стало с рубином?
Иегуда Лива безнадежно развел длинными руками:
– Пропал! Снова исчез... Коротышка в темных очках убежал вместе с ним. Наши люди пытались напасть на его след, но он словно растворился в воздухе. Никто его не видел...
– Какая трагедия! Столько труда потрачено, и все для того, чтобы два жалких подонка, наверняка нанятые Солманским...
– Теперь остался только один. Американец, который, охваченный безумной жаждой убийства, осмелился стрелять в меня, уничтожен. Один из моих слуг взял это на себя...
– Но каким образом... Раввин положил руку на голову Альдо.
– Ты слишком много говоришь!.. Лежи спокойно! Твой друг расскажет тебе то, что знает.
Иегуда Лива ушел. Оставшись один, Альдо осмотрелся кругом. И увидел, что помещение, которое он принял, очнувшись, за больничную палату, поскольку все здесь было белое, на самом деле гораздо больше напоминало комнату молодой девушки. Длинные белые шелковые занавески были подхвачены голубыми лентами с бантами; приподнявшись, венецианец разглядел два голубых же креслица, секретер грушевого дерева и, между окнами, высокое зеркало, пуфик и полочку, уставленную флаконами. Странно: комната казалась не жилой. Все было слишком аккуратно, слишком безупречно убрано, не чувствовалось ни следа присутствия, живого человека: ни единого цветочка в хрустальных вазах, маленький секретер очень уж наглухо заперт, а главное – не уловить даже самого слабого аромата духов. Особа, которая вошла с дымящейся плошкой на подносе вскоре после ухода раввина, никак не могла быть хозяйкой комнаты: крепкая пятидесятилетняя женщина с квадратным лицом, с убранными под белый чепчик волосами, в таком же белоснежном переднике – она напоминала то ли сиделку, то ли надзирательницу...