Антония в полном потрясении перевернулась на живот и теперь лежала раскинувшись на его широченной спине, как этакая тощенькая Европа на этаком быке… Разумеется, Гитано в два счета отбуксировал бы ее к берегу, но его смущало мое поведение. Он никак не мог взять в толк, почему же я-то не хватаюсь за его плавник и не плыву следом, шумно выражая благодарность за неожиданную и эффективную помощь. Он даже вынырнул из-под Антонии (та, против ожиданий, не испугалась, не ударилась в панику, а зависла в воде столбиком, вполне толково, хотя и по-лягушачьи, перебирая конечностями) и отплыл в сторону, недоуменно поглядывая на нас блестящими глазенками и поскрипывая на своем языке. Мол, а ты-то понимаешь, что им нужно, этим неуклюхам, Карменсита?.. Я огляделся. Подружки нигде не было видно.
— Это дельфин, — вдруг объявила Антония абсолютно спокойным голосом.
— Как ты догадалась? — машинально съехидничал я.
— Он меня не укусит?
— Не думаю. Ты же вся в резине, а дельфины резину не жуют.
— А что они жуют?
— Например, кефаль.
— У тебя случайно нет с собой?..
— Да ты только посмотри на его физиономию! Разве похоже, что он голодает?
— А что ему тогда от нас нужно?
— Поверь, этот парень ни в чем не нуждается. Он подумал, что это мы нуждаемся в его помощи…
— Все хорошо, спасибо! — крикнула Антония задыхающимся голосом. — Но он не уплывает…
— Он хочет поиграть с тобой, — пояснил я. — Позови его.
— Как?!
— Уж не знаю, — прикинулся я. — Найди способ!
Гитано продолжал нарезать круги, проказливо скалясь во всю многозубую пасть.
— Эй, — позвала Антония отчего-то шепотом. — Не будете ли вы так любезны приблизиться?
Она пошлепала ладонью по воде, как если бы подзывала собаку. Но Гитано все понял и не обиделся. Его мощное тело бесшумно погрузилось в глубину и серой тенью мелькнуло у нас под ногами, а затем он вынырнул между мной и Антонией, как диковинный морской бог, и снова легко вскинул ее себе на спинищу. Вода вокруг него кипела. «Надеюсь, ему достанет ума не уволочь ее далеко», — подумал я.
Но все обошлось. В десятке метров от нас всплыла Кармен, и вряд ли она одобряла поведение своего приятеля. Гитано сей же момент избавился от своей ноши и устремился следом за возлюбленной на просторы Медитеррании.
— Это дельфин, — снова сказала Антония каким-то потерянным голосом. — Я только что играла с дельфином.
— Ты, наверное, устала, — сказал я. — Поплыли-ка к берегу.
— Хорошо, — беспрекословно согласилась Антония. Впрочем, тут же проявила свое обычное упорство: — Мет, я сама!
Сама так сама… К ее чести обнаружилось, что плавать она все же немного умеет, стилем «брасс», но делает это чересчур академично и потому тратит слишком много усилий. К тому же, ей очень мешал дурацкий гидрокостюм… Не прошло и получаса, как мы выбрались на песочек, отлежались и со всевозможной поспешностью поднялись в мертвую зону, куда не захлестывал прибой.
— Северин Морозов, ты негодяй, — сказала Антония, приведя дыхание в норму. — Ты едва не утопил меня!
— Ну, извини…
— За что? За то, что не утопил?!
Я не знал, что и придумать в свое оправдание, и только беззвучно открывал рот, как дельфин-афалина.
— Так вот, — сказала Антония. — Я пить хочу.
Я подал ей бутылочку фресамадуры.
— И еще, — продолжала несносная девица, и металл в ее голосе звучал сильнее обычного. — Мы пришли сюда изучать морское дно, и мы его изучим, хотя бы все каракатицы мира встали у меня на пути.
— Крепко сказано, — заметил я, и вспомнил слова дяди Кости: «она очень цельный и сильный человечек».
Мы лежали на мокрых камнях, и хотя ситуация располагала к поцелуям и объятиям, не предпринимали ровным счетом ничего. Как брат с сестрой. Должно быть, давало себя знать пережитое потрясение. И, если быть честным, у меня давно пропало всякое желание нырять, и хотелось домой, и чтобы все хоть как-то поскорее закончилось.
— Скоро начнет вечереть, — промолвил я. — Конечно, мы сможем булькаться хоть всю ночь, но уж точно не разглядим ни единой рыбешки.
— Ты прав, — сказала Антония. — Этот огромный дельфин не заменит нам ни длиннорылого морского конька, ни большезубую рыбу-пилу, ни тем более книповичию Миллера…
— Не говоря уже о книповичии Гернера. Хотя вряд ли нам встретится что-нибудь экзотичнее обычного бычка…
— Бычки, коньки… никакой выдумки. Послушай, эхайн, а что если мне плюнуть на математику и стать ихтиологом? Из меня получился бы отличный ихтиолог. Уж я переназвала бы всех этих коньков!
— Как же ты назвала бы их?
— Ну, допустим… ну, не знаю… надо подумать… например… трубконос или клюворыл…
Что и говорить, с фантазией у нее было неважно.
Я приладил уже подсохшую бранквию себе на нос.
— Тебе помочь? — спросил я, поднимаясь.
— Ты уже помог один раз, — сказала она саркастически. — Нет уж, теперь я сама.
Сама так сама.
Я спрыгнул в узкое жерло бухты, присел на напряженных ногах в ожидании наката волны. Позади меня послышалось шлепанье босых ступней по влажному песку, и холодные жесткие пальчики нырнули в мою ладонь. Я коротко оглянулся. Пепельные, уже немного отросшие волосы стояли дыбом, узкое личико исполнено решимости, в серых глазищах плясало боевое безумие, на губах застыла азартная улыбка, бранквия сидела немного криво, но в целом вполне сносно… а от гидрокостюма Антония наконец-то решилась избавиться. Она стояла рядом со мной совсем голая.
Я перестал дышать. Я оглох и ослеп. Весь необъятный мир для меня схлопнулся до размеров ее тела.
…Не сказать, чтобы для меня такое переживание было в новинку. Девчонки в Алегрии частенько устраивали ночные купания и старательно, на публику, визжали, обнаружив присутствие постороннего. А как же не взяться постороннему, когда нет лучшего места для философских размышлений, чем морской пляж при свете луны?! Идешь, бывало, думаешь о чем-то возвышенном… о биноме Ньютона или плотности морского финика на квадратный метр шельфа… а из волны вдруг возникает какая-нибудь Мурена, одетая только в собственную смуглую, как сама ночь, кожу и едва прикрытая своими же ладошками, и разливается: «Севито-о-о!.. Иди к на-а-ам!..» — «И что я у вас стану делать?» — «А мы тебе подска-а-ажем…» Вздохнешь обреченно, махнешь рукой на этих дурех и побредешь себе дальше под их русалочий хохот…
Но сейчас это было как впервые, потому что было совсем рядом, на расстоянии прямого взгляда, на расстоянии сомкнутых рук, отчетливо и ясно, и в то же время ускользающе неразличимо, потому что взгляд спешил увидеть все сразу, а значит — не видел ничего…
И снова на нас обрушилось море и забрало с собой.