— Да уж, — сказал Т.

— В общем, до вчерашнего дня всё шло нормально. А вчера Сулейман этот, чтоб ему пусто было, открыл бизнес-план, вник ещё раз, и вдруг его осенило, что покаяние Т. перед матерью-церковью — это «product placement». Интегрированная в текст реклама христианства в многоконфессиональной культурной среде. Короче, поскрёб он щетину на подбородке и велел поднять вопрос об оплате с архимандритом Пантелеймоном. Который у этих, — император опять потрогал крестообразный орден, — за паблик рилейшнз отвечает. Чтоб проплатили возвращение блудного сына.

— И что дальше?

— А дальше ничего пока и не было. Мы как думали? Планировалось, что по прибытии в Оптину Пустынь вы падёте на колени перед старцем Варсонофием и покаетесь. А старец Варсонофий обратится к вам с отческим словом о душе, которое вернёт вас в лоно церкви. А теперь уже никто ничего не знает. Ждём-с.

— Кого?

— Емелю.

— А кто это?

— Не кто, а что. Типа как телеграмма. Заплатит Пантелеймон или нет.

— А если не заплатит?

— Сулейман решил их на понт взять. Сказал, что при отказе от оплаты наши специалисты по чёрному пиару нанесут их бренду колоссальный имиджевый и метафизический урон на самом фундаментальном уровне. Представляете, какие слова в Лондоне выучил?

— Странные пошли абреки, — сказал Т.

Император развёл руками.

— Византия, — сказал он таким тоном, будто это слово всё объясняло. — Тут вообще много удивительного. По теории, силовые чекисты сами должны вариант с церковным покаянием продавливать, который Армен Вагитович начал. Потому что они за косность, кумовство и мракобесие. А либеральные чекисты, наоборот, должны бабло отжимать с помощью кризисных менеджеров, потому что они за офшор, гешефт и мировое правительство. А на практике выходит с точностью до наоборот. Такая вот диалектика. Как это у Фауста в Мефистофеле — «я часть той силы, что вечно хочет бла, а совершает злаго…» Тьфу, язык заплетается. Ну вы поняли.

Император выговаривал слова всё медленнее, как бы засыпая, и к концу фразы его лицо совсем застыло, а потом перестали двигаться и руки — замерли посреди мелкого жеста.

— А кто этот колоссальный метафизический урон будет наносить? — спросил Т.

Император разлепил один глаз.

— Как кто. Гриша однозначно не пойдёт, на нём только мочилово. Митенька сами знаете. Пиворылов свои торч и бух уже выдал. Метафизика нашего на это тоже не подпишешь.

— Почему? Ведь урон метафизический.

— А он зассал. Говорит, у него по договору только закавыченный поток сознания и мистические отступления. Мы ведь не можем в закавыченном потоке сознания всё разрулить? Не можем. Так что отдуваться мне — и урон наносить, и имидж разрушать. Хорошего, конечно, мало.

Т. недоверчиво посмотрел на императора.

— И вы станете…

Император криво улыбнулся.

— Мы люди подневольные. Как скажут, так и сделаем, хотя тема трудная. Сулейман, правда, одного чечена обещал на помощь прислать. Если надо, говорит, у нас такие интеллектуалы найдутся, каких на Москве вообще не нюхали. Даже интересно.

— Какая-то у вас дикая книга получается, — сказал Т. — Начали за здравие, а кончили за упокой.

— Вот такая сейчас жизнь, — отозвался император. — И не я её придумал.

— Так что же теперь будет?

— Завтра и узнаем. Давайте так — когда Пантелеймон пришлёт емелю, я дам три колокольных удара. Дальше будем действовать по обстоятельствам — думаю, сами сообразите, что к чему.

Лицо Ариэля опять превратилось в курносую маску. Словно преодолевая сопротивление, его холодные выцветшие глаза в последний раз поглядели на Т.

— Пора расставаться, граф, — сказал бантик рта. — Нам обоим надо отдохнуть. Завтра трудный день. У вас ещё вопросы?

— Да, — сказал Т. — Ваш дедушка случайно не объяснял, зачем Богу нужен устроенный подобным образом мир? Со всеми этими могуществами, играющими друг с другом на полянах призрачных душ? Что, Бог наслаждается спектаклем? Читает книгу жизни?

— Бог не читает книгу жизни, — веско ответил император. — Он её сжигает, граф. А потом съедает пепел.

X

Рано с утра, когда Т. ещё спал, из Ясной Поляны пришла подвода с вещами и оружием.

Это было кстати — жандармский мундир успел покрыться таким количеством пыли и пятен, что цветом напоминал уже не лазурь, а скорее облачный день. В нескольких местах он был порван и в целом приобрёл очень сомнительный вид — обыватели провожали Т. взглядом, как бы размышляя, не означает ли столь бедственный вид жандармских полковников, что над Отечеством зажглась наконец заря долгожданной свободы.

Кроме того, у Т. вновь появилась лошадь — правда, гораздо хуже подаренной цыганским бароном.

Позавтракав, Т. велел седлать, а сам открыл баулы со снаряжением и разложил на столе присланное оружие и одежду. Не было сомнений, что Кнопф со своими людьми будет ждать на дороге — и подготовиться к встрече следовало самым серьёзным образом.

Раздевшись до пояса, Т. надел на своё мускулистое тело жилет со множеством карманов и кармашков. Жилет был тяжёлым: изнутри его покрывала кольчуга из переплетённых стальных лент, каучуковых нитей и китового уса, которая могла не только остановить лезвие, но и отбить косо ударившую пулю.

«А Кнопф ведь сейчас тоже готовится к свиданию, — думал Т., рассовывая по карманам жилета метательные ножи. — И наверняка он припас для меня сюрпризы… Это, впрочем, понятно и скучно. Интересно другое — задумывается ли Кнопф, с какой стати всё это с ним происходит? Почему он, высунув язык, мчится за мной следом? Или он такой доверчивый идиот, что принимает всё происходящее без всякого удивления, просто как должное?»

Поверх жилета Т. надел широкую и длинную крестьянскую рубаху, в точности как у пахаря, которого он видел из окна поезда. Затем — просторные малоросские шаровары синего цвета, тяжело звякнувшие спрятанными в них инструментами смерти.

Один из свёртков, прибывших из Ясной Поляны, был упакован с особым тщанием. Разорвав два слоя обёрточной бумаги, Т. высвободил шкатулку чёрного лака и поставил её на подзеркальный столик. Сев узеркала, он взял гребень, тщательно расчесал бороду и открыл шкатулку.

Внутри было два отделения. В одном, совсем маленьком, лежал моток бесцветной шёлковой нити. В другом — пучок тончайших серо-чёрных стрел. Это были куски зазубренной булатной проволоки, острые и длинные. Т. стал вплетать их в бороду, подвязывая нитью у подбородка.

«Впрочем, доверчивый идиот не один только Кнопф, — думал он, следя за пальцами в зеркале. — Никто вокруг не сомневается в происходящем. Ни купеческий старшина Расплюев, ни Аксинья, ни этот огромный цыган Лойко со сломанным носом. Трудно даже представить, как устроена душа у Кнопфа… Впрочем, отчего же трудно… Наверняка у него имеется смутная, но железная убеждённость, что все общие вопросы насчёт жизни уже решены и пора решать частные. Иначе как он сможет играть свою роль?»