На правом предплечье агача темнела татура — треугольник и глаз в его центре.
— Вот оно! — провозгласил оллам. — Клеймо его отца, который тот поставил и сыну. Видишь знак, сид? Расскажешь о нем после воеводе, чтобы тот не испытывал сомнений в том, что я… Впрочем, надеюсь, для его же блага, он и так не будет испытывать их. Ты видишь: знак повторяет наш почти в точности. Гора Мира и Око в центре ее… да вот только здесь пирамида повернута вниз не углом, но одной из своих сторон. В нашем знаке углы пирамиды — Мадред, Мара и Артар. Мадред — тот, что внизу, ведь Он — Вечный Тверди. Но презренный отступник Альвар полагал это неустойчивым сочетанием и развернул пирамиду, объявив, что в таком положении мировое равновесие станет… более равновесным. Хорошо, что ты привел его ко мне, сид. Ты заслужил благосклонность омелы.
— Благодарю, — Амарген склонил голову.
— Мы начнем ритуал немедленно.
— Ритуал? — повторил Эльхант. — Суда не будет? Вы не призовете брегонов, не…
— Ни к чему, — перебил Брислан. — Все и так ясно. Или ты утверждаешь, что не испытывал ненависти ко мне? Что не желал убить меня и потому не стремился в Корневище Мира?
— Ненавидел, — согласился агач. — Но убить — нет.
— Нет?
— Зачем? Что мне даст твоя смерть? Она не вернет отца, так какой смысл, оллам? Ваша магия нужна нам сейчас. Я шел, чтобы рассказать про подземелья. И про то, что колдуны мракобестий могут делать наших мертвецов своими солдатами.
— Ты не способен постичь, дикарь, что воистину важно для мира деревьев, а что — лишь легкий ветерок, колышущий их ветви. Передашь воеводе, — обратился Брислан к сиду, — что он все сделал верно отправив дикаря к нам.
— Это решение далось ему нелегко, достославный. Воевода сомневался в правильности подобной деяния.
— Разве? Ему было сказано: сын отступника должен попасть сюда. Какие сомнения он мог испытывать?
Эльхант поднял голову. Заметив это, сид перевел на него взгляд и скупо улыбнулся.
— Ты думал, агач, что пришел в Корневище из-за своих похождений под землей? Думал — сыны омелы станут слушать твои россказни?
— Так он не знает? — Седые брови оллама приподнялись. — До сих пор не знает? Дикарь! Ты глупее своего отца. Тот хотя бы отличался прозорливостью и успел сбежать в Огненный Предел, прежде чем мой серп добрался до его шеи, ты же…
Эльхант молча глядел на него, ожидая продолжения, и Брислан пояснил:
— Филиды обратили на тебя внимание, еще только когда вы с дочерью воеводы прилетели в лагерь. Пока весть дошла до Корневища, глупый старик успел отправить тебя с отрядом в лес. Когда вы были там, к воеводе пришел он… — длинный белый палец показал на молодого друида, сопровождавшего отряд. — И передал мое повеление: сделать так, чтобы сын отступника попал в Рощу. Мы опасались, однако, что ты владеешь знаниями, переданными тебе отцом. Он мог обучить тебя… Потому все должно было быть тайным, пока ты не приблизишься к Роще, где не сможешь противостоять нам. Впрочем, теперь я вижу: ухищрения оказались напрасны, ты ничего не умеешь и не знаешь ничего.
Когда оллам замолчал, Септанта еще несколько мгновений глядел на него, затем вновь опустил голову, уставившись на свои колени. И тогда Брислан заключил:
— Что ж, ритуал начнется вскоре, и сын отступника будет предан паутине. Я полагаю, дикарь спасет всех нас от мертвого войска Вечного… поглядим, спасет ли дикаря вера его мертвого отца.
Долгое время Эльханту казалось, что зрение его помутилось от усталости и ран, но нет — три дерева, растущие вокруг обрамленного камнями колодца, и вправду были плохо различимы, будто окутаны темно-зеленой дымкой. Приземистый дуб с очень широкой кроной, стройный высокий орешник и ольха пребывали словно где-то в ином месте, здесь же находилось лишь их отражение, подернутая рябью картина, какую можно увидеть, склонившись над лесным озером.
Септанта сидел в той же позе, а вокруг ничего не менялось. Иногда проходили молчаливые сыны омелы; ярко горели три костра, хотя он не видел, чтобы кто-то подбрасывал в них хворост. На другом конце поляны возникла Поэми, и тут же чья-то рука схватила эллиан и утащила обратно во тьму, что залегла между обступившими круг земли деревьями. Через какое-то время появились два нестарых друида с темными бородами; один принялся объяснять другому, водя кончиком серпа по телу и голове пленника, с придыханием, нараспев произнося слова:
— Кости, без сомнения, привлекут Вечного. Они скрепляют, они — вместилище магии… Хотя какая магия в этом, с позволения сказать, кедре? Но все же они — камни, внутренние отроги и глубинная основа того, что покрывает их, то есть плоти, придающей телу форму, создающей внешний образ этого дикаря. Понимаешь ли ты меня, Гадеон? Плоть — мягкая земля, а кости — камни под ней, ну а кожа, что ощущает дуновение ветра, тепло или холод, радуется солнцу и ежится на морозе… Кожа и власа… — Друид, наклонившись, провел мягкими пальцами по груди Септанты, задержав ладонь на плече, выпрямился. — Власа и кожа — растения, трава, деревья и кусты. Ну а кровь, которую, без сомнения, захочет испить Мадред, кровь — это река жизни, влага, питающая и камни, и землю, и растения, способная разливаться и замерзать, быть горячей и холодной, в зависимости от одолевающих нас чувств, вскипать, застить глаза, бурлить… Еще есть дыхание — это дух, это ветер, это воздух, это душа! Ну а разум? Вот любопытная материя, Гадеон! Знаешь ли ты, чем является он? Колодцы, котлы! Котел Мудрости, вместилище конопляной настойки и колдовских веществ, варево мыслей, кипение чувств… Хотя, конечно, у кого мудрость, а у кого и… Разум — колодец, туннель, ведущий во тьму подземелий нижнего Туата либо к свету небес Туата верхнего! Разум особливо вдохновляет меня, дружище Гадеон, ведь он — Луна, та, единственная, что светит нам во мраке ночи. Есть еще всякие незначительности, которые также привлекут Вечного, но, конечно, уже в степени меньшей. Лицо — зеркало, отражающее личность, ее доблесть либо слабость, оно — Солнце на более существенной части, голове, которая, конечно же, является Небом, а глаза — звезды на нем… О дружище Гадеон, я вдохновлен, без помощи танца и песнопений прошел через тен лад, от дихтала до кеннаба, миновал и имас форошну, и осиян теперь несказанной дуилэ! Дух мой вознесся, Гадеон, а плоть взъерошилась, подобно легкой ветке на сильном ветру! Великолепное тело, Гадеон, ты видишь, какая прекрасная жертва… Вечный будет доволен, благостен к нам, и я тоже благостен, тоже рад сейчас, пойдем, пойдем быстрее, ведь до ритуала осталось недолго… — С этими словами друид, обхватив за плечи второго, который, в свою очередь, обхватил его, увел Гадеона за деревья.
Вскоре появились еще трое сынов омелы, каждый встал возле костра и широким движением сыпанул в него пригоршню чего-то, что достал из мешочка на поясе. Затрещало, посыпались зеленые искры. Конопляный запах пополз во все стороны, и вслед за ним из костров шагнули неясные фигуры: полузвериные, они прошли, пританцовывая, через поляну и скрылись между деревьями.
Потом Септанта заснул — или впал в забытье, полное темно-зеленого марева, того самого, что окружало три дерева на середине поляны; очнулся же оттого, что музыка стала громче, и зазвучали слова: