«Я недооценил его», — подумал Итаяс. Он полагал, что навёл на теней достаточно страху, чтобы император поверил в его дар и устрашился. Довольно долго горец дразнил его, рассчитывая увидеть этот страх. Но даже наблюдая за исполнением пророчеств, Морэгтаи не испытывал робости — и не боялся смерти.
Отвага врага радовала, слова отвага друга.
Таянец знал, что нужен императору, и нужен живым: так говорило чутьё, которому он привык верить. Причины же оставались смутны. «Я буду рад иметь такого союзника», — сказал Морэгтаи. Он знал, чего стоит Демон Высокогорья. Ещё он говорил о каких-то высших силах; но премудрость некромантов вызывала у горца отвращение, знать он её не хотел. Он думал о другом. Когда-то он сказал отцу, что император мертвецов — живой человек, а теперь бы добавил, что он воин, умеющий уважать противника.
Этим достоинством каманар Арияс не обладал; сын его усмехнулся, припомнив былую отцовскую ярость. Каманар Таяна желал сделать слабых своими рабами и до исступления ненавидел сильных; даже тех сильных, что по доброй воле становились его союзниками, он лишь терпел. Для одного Наргияса находились в его сердце другие чувства. Если составить в уме качества истинного каманара, то Наргияс заключал в себе вторую половину этих качеств. Желай Наргияс власти, умей он смирять непокорных, как Арияс, он с куда большим правом мог бы называть себя каманаром. Пока Наргияс был жив, Таян одерживал победы.
Итаяс прикрыл глаза. Мальчишкой, не сомневаясь в величии каманара Арияса, он стремился быть таким, как отец. Уже разочаровавшись, в одном он по-прежнему желал походить на него: иметь такого побратима, как Наргияс. Но подобные люди встречаются реже закопанных кладов…
Морэгтаи не лгал, обещая Таяну свободу. Уаррец знал, что воля Итаяса сильней воли Арияса, и потому-то предлагал договор ему, а не каманару. Будь на месте Итаяса любой другой горец, слова императора достигли бы его сердца. Морэгтаи думал, что великий воин Таяна сражается за родную землю. Он судил по себе — и он ошибался. Убийство императора для Итаяса было деянием славы и доблести, а не защиты и возмездия.
Сердца Демона достигли другие слова.
«У тебя нет выбора?»
До конца пути оставалось всего несколько часов: пророческий дар спутывал время, будущая победа представала победой уже одержанной — а после неё не было ничего. Предвидение останавливалось. Итаяс не боялся смерти, зная, что умрёт в славе, но ему не нравилась мысль, что он не может изменить предрешённое. Откуда брались его видения? Ужели император не солгал и в другом, и какие-то силы пытались управлять воином гор?
Что доблестней — убить благородного врага или пощадить его?
«Никто не определяет моей судьбы, — подумал Итаяс. — Я решаю чужие судьбы. Моё желание создаёт их. Я не стану убивать императора».
Шаги слышались уже на лестнице. Таянец посмотрел на дверь. Она отворится — и начнутся события дня, которому предстоит засиять в истории.
…За спиной Итаяса, за оконным стеклом, сгущался белый туман. Он затопил зелень сада и серебристую чешую песчаных дорожек, он скрыл горизонт и поднимался в небо, рассеивая в стылом своём теле первые солнечные лучи. Озёрный ветер давно должен был разогнать его — но туман оказывался сильнее ветра.
Гвардеец, первым подоспевший к двери, начал вычерчивать заклятие, которое отпирало магический замок теней.
Туман потёк сквозь стекло.
Время остановилось.
Итаяс обернулся.
Этого он не предвидел. Но страха горец не испытывал — он слишком хорошо знал, чем закончится этот день, чтобы бояться чего бы то ни было. Он лишь удивился и насторожился: ни с чем подобным он прежде не сталкивался.
Цвета поблекли. Исчезли запахи. Тишина уединённого дома стала гулкой тишиной необъятных пустых пространств. Туман затянул всё, смутно различимые за ним вещи и стены казались полупрозрачными — и за ними тоже вставал недвижный туман.
Таянец медленно вдохнул и выдохнул пресный воздух. Предвидение существовало и здесь. Картины будущего размывала белесая муть, они приходили не такими определёнными, как в привычном мире, но это не могло поколебать самообладание горца.
Итаяс сосредоточился, различая сквозь туман детали видения. Скоро таянец усмехнулся с долей брезгливости.
— Покажись! — приказал он.
Несколько мгновений ничего не происходило. Потом туман сгустился, явив взгляду размытое подобие человека. Смутная фигура медленно обретала плоть.
— Ты Итаяс-с-с… — донёсся шёпот тысячи голосов.
Названный глянул поверх головы призрака.
— Я знаю, — с ухмылкой сказал горец. — А известно ли тебе, кто ты сам?
— Извес-с-стно… тебе тоже известно.
Туманный силуэт превратился, наконец, в человека из плоти. «В призраке весу было побольше», — насмешливо подумал таянец. Собеседник едва ли был намного младше его, но казался подростком — не из-за хрупкости своей, хотя богатырём и впрямь не был, а из-за выражения лица. Такие глаза — тёмные, круглые, немного навыкате — в горах называли «бараньими»; брови явившегося были сурово нахмурены, но безвольный подбородок и пухлый обиженный рот выдавали его истинный характер. Итаяс рассмеялся.
— Тогда ты должен знать, что я не питаю почтения ни к пышности, ни к знатности, ни к старости. К могуществу тоже не питаю. Ты хочешь вселить трепет в мою душу. Затея плохая.
Худосочный маг ссутулился и помолчал, раздумывая о чём-то. Унылое баранье лицо его вздрагивало и таяло в тумане. Итаяс ждал.
— Убей императора Уарры, — сказал, наконец, маг.
Горец выгнул бровь. Углы его рта приподнялись. Унылый маг слышал мысли? Не диво. С чего он взял, что это даёт ему право приказывать?
Итаяс не знал, что это за маг и откуда он взялся, о магии, управляющей временем, прежде не слыхивал, но сознание собственной исключительности укоренилось в нём настолько, что новые доказательства таковой утомляли, а всевозможные чудеса воспринимались как нечто само собой разумеющееся.
— Я не хочу, — произнёс он чётко и внятно, как говорят тугоухим и выжившим из ума.
Маг снова подумал.
— Ты обещал каманару Ариясу, своему отцу.
— Я не давал ему обещаний. Я объяснил ему, зачем ухожу.
— Ты долго шёл к своей цели. Ты почти достиг её. Заверши начатое.
— Мои желания изменились.
Бараньи глаза мага заморгали, брови сдвинулись. Итаяс издевательски ухмылялся. Было любопытно, что ещё скажет маг, хотя медлительность его начинала утомлять. «И это — те силы? — думал горец, почти оскорблённый. — Силы, которые чем-то там управляют? Те, что тревожат императора Уарры? Потеха! Ребёнок ли я, шут или раб, чтобы подчиняться их велениям?» Нелепый вид мага укрепил его в недавнем решении больше, чем все размышления о доблести.
— Ты должен убить императора Уарры, — сказал маг недоумённо.