Я смотрю на лежащий перед нами на столе бубен. Металлический обод. Мембрана из красного пластика. Позолоченные висюльки… Если такое нравится духам, у них странный вкус…
— Другой. Настоящий.
Он снова уходит куда-то наверх. Возвращается быстро.
— Вот. — Он кладет рядом с круглым красным бубном другой, овальный. — Оленья кожа… Этот бубен мне достался от деда.
Он прекрасен. На него натянута оленья кожа цвета палой листвы — золотистой осенней листвы, увядшей, тиснящейся, в бурых крапинках первого тления, в сливочно-желтых лучах… Золотистый овал разделен горизонтальной чертой на две части. В верхней части — красный ободик солнца с лучами-перышками, и красно-желтые домики, одномерные, чуть кривые, какие обычно рисуют дети, и серебристые чумы — две изящных дуги, пересекающиеся на верхушке, а в середине сияние — и разноцветные человечки, и звери, и птицы…
В нижней части — под жирной чертой — все нарисовано черным. Не таким черным, как сажа и уголь, а таким черным, каким бывает покрыта блестящая на свету спинка жука-оленя… Там нарисовано дерево — с кривыми ветвями без листьев. Бесцветные полые дома (один только черный контур), бесцветные полые чумы, люди, звери и птицы… Там нарисована черная окружность луны. И черный олень, понуро бредущий по небу… Луна и оленьи рога проткнуты звенящими при каждом движении бубна медными кольцами…
— Не пойми меня неправильно, Ника, — говорит мне двоюродный дед, — но я должен раздеться. Для настоящего сеанса лапландский нойд обнажается полностью… И ты тоже снимай с себя все. Я пока отвернусь.
ОХОТНИК
Из офиса в лабораторию герр Клаус Йегер ходил пешком. Двадцать минут по мощеным улочкам вдоль тихой реки. Двадцать минут здорового быстрого, упругого шага. Ему нравилось чувствовать ритм любимого города. Спокойный пульс. Нравилось чувствовать, что их пульс совпадает…
«Nuernberg-Kultur».
Клаус Йегер остановился перед билблордом как вкопанный. Судорожно вдохнул. Экстрасистола, внеочередной удар сердца. Потом дикая, африканская барабанная дробь. Пульс дал сбой — и его, и города.
Йегер поднес руку к груди.
С билборда на него дружелюбно смотрела довольная, лоснящаяся, белозубая, коричневая, как скорлупа грецкого ореха, мартышка мужского пола. Мартышка была очень крупная, одетая в небесно-голубую, с ярко-красными маками, рубашку свободного кроя. С головы мартышки свисала скрученная в тонкие косицы курчавая шерсть. На брюхе у мартышки болтался большой барабан. Коричневые руки с нежно-розовыми подушечками пальцев мартышка занесла над барабаном таким образом, что было видно — она собирается по нему постучать.
Под портретом мартышки красовалось расписание Фестиваля культуры в Нюрнберге. Мартышка, как следовало из текста, собиралась выступить на торжественной церемонии открытия.
Герр Йегер продолжил свой путь. Он шел медленно, с опущенной головой, и бормотал себе под нос, как сумасшедший профессор. Майн готт. Где угодно, но только не здесь. Нет, только не здесь… В шоколадном Париже, в баклажановой Барселоне, даже в кофейном Берлине… Но не здесь же, не в Нюрнберге, колыбели НСДАП, сердце Третьего Рейха!.. От такого «нюрнбергкультур» Зиверс с Гиммлером перевернутся в могилах.
От такого «нюрнбергкультур» Мартин Линц, извлеченный из могилы три года назад, перевернется на лабораторном столе.
Мультикультурность. Глобализация. Равенство. Братство. Европа чернеет, Европа мутирует, Европа воняет. Европа засижена грязными афро-азиатскими мухами. Европа болеет болезнями мексиканских свиней и китайских хохлатых собачек.
Но нам, здесь, в Германии, нам мало тех паразитов, что сосут кровь из всех жизненно важных органов старушки Европы. Нам мало китайцев и негров, нам мало латиноамериканцев и турков — плодящихся, размножающихся, откладывающих свои мушиные яички повсюду… Нам нужно еще. Мы хотим платить по счетам. Мы хотим искупить вину перед жертвами. Нам нужно зазвать к себе как можно больше славяноеврейских дегенератов с востока. Отравленных водкой. С давно забродившим от кровосмесительства мозгом. Нам нужно принять их, пригреть их, одеть их, назначить пособие…
Нам нужно забыть о чистоте своей расы, о героическом прошлом.
Наш нюрнбергкультур — это больше не марши на огромных аренах. Не рыцарские турниры. Наш нюрнбергкультур — это, оказывается, счастливый негрила с барабаном на пузе…
Ну что ж, ничего. Скоро все они станут счастливыми, наши мультикультурные братья. РА. «Риттер антворт».
Мы ответим по-рыцарски на унижения.
ПОЛАЯ ЗЕМЛЯ
Путь к границе был долгим, земля вязкой, а воздух густым. Но офицер, который не хотел забывать свое имя, приходил туда часто. Там, у самой границы, была башня из черного камня.
Офицер входил в эту башню и обращался к Высшему Неизвестному.
— У тебя вся власть над энергией Врил, у меня лишь частица. Помоги мне, подай знак живущим, передай им послание. Пусть, увидев послание, один из наших братьев найдет дорогу сюда. Пусть узнает и расскажет другим: мы готовы встретиться на границе, чтобы сбылось то, что предсказано.
И когда граница откроется и одна сторона превратится в огонь, а другая в лед, помоги мне перейти на ту сторону, где огонь. И вернуть мою плоть. И принять участие в новой войне.
ОХОТНИК
— Хало, Голем! — Герр Йегер шагнул в холодную и сухую лабораторную тьму.
Холод успокаивал. Холод словно бы обволакивал кожу защитной нечувствительной пленкой… Он постоял так с минуту. Потом нажал кнопку — мучнисто-бледный, рассеянный свет медленно запорошил воздух.
Не просто свет. Целая система осветительных приборов и отражательных поверхностей с единственно допустимым альбедо. Аналог «пепельного света луны» (солнечный свет, рассеянный Землей, а затем вторично отраженный луной на Землю).
Именно в таком освещении бренные останки Мартина Линца проявляли сговорчивость.
Этому Голему требовалось чередование пепельного лунного света и тьмы. И еще холод, температура в районе нуля по Цельсию. И еще, конечно, уникальный регенерационный раствор. Только так его кости соглашались обрастать хрящевой и соединительной тканью.
…Господин Клаус Йегер не любил и не понимал абстракций. Все эти старомодные выспренние теории, все эти Серрано, все эти Гербигеры, все эти слепые старухи. Бесполезно и скучно. Отчеты об экспериментах гауптштурмфюрера Хирта и доктора Рашера в концлагерях Дахау и Бухенвальд читались куда интереснее…
Иначе говоря, герра Клауса Йегера не интересовали сыновья Люцифера и ангелы. Его не привлекало избавление от грубой телесности, тошнило от газообразного бессмертия духа. А вот практическое, физиологическое бессмертие плоти… Сотворение сверхчеловека, способного выбраться из генетической ловушки старения… Хотя бы маленькая победа над богом распада — превращение груды костей пусть в неживое, но тело… Вот это было его миссией. Его манией. Его мечтой Франкенштейна.