– Этих богов оскорбляло скорее то, как вы молились им, – если смертному вообще возможно их оскорбить. Вы же умоляли, упрашивали. Задабривали своей жалкой снедью. Предлагали свои жалкие жизни. Глупцы!
– Боги проклянут тебя, нечестивец!
– Они уже прокляли – и благословили меня. Ты всю жизнь молился им – и не понял, кто они? Они – боги силы. Они ничего не дают слабым. Только берут.
– Они ведь дождь приносят по весне. И снег зимой. Всем приносят, – сказал старик. – Хлеб растят.
– Они? Те самые, для кого вырезали сердца из живой груди? Ты не ошибся, старик? Это плохие боги. Они смеются над смертью, едят страх и пьют боль. Это боги хозяев жизни. Боги убийц.
– Да, ты прав, молодой колдун. Это боги убийц, – сказал старик вкрадчиво. – Они умеют карать предателей. Они забирают твою кровь, молодой колдун. Горячую, глупую кровь. Смотри!
Голос его полыхнул такой силой и скрученной, тесной ненавистью, что Инги поддался. Глянул себе под ноги, на красную слизь, запятнавшую сапог, на впитавший её снег.
Старик был тот самый, вырезавший сердца. Инги вспомнил это в самый последний миг. Нет, не в последний, а в следующий за ним, когда нож уже летел к его лицу.
Даже самому острому клинку нужен замах. Даже перекаленная до хрупкости, сточенная до прозрачности сталь не разрубит упавшую на неё холстину. Конечно, если это обычная сталь.
Старик прыгнул кошкой, и не осталось времени ни ударить копьём, ни полоснуть мечом. Ни даже отвернуться – лишь чуть наклонить голову, чтобы лезвие, нацеленное в глаз, вспороло скулу, ушло по щеке к виску. У старика несло изо рта трупной вонью, слюни его брызнули на лицо, на глаза. Нож двинулся назад – ударить ещё раз, точнее – и вдруг выпал из скрюченной костистой руки. Запрокинулась голова, хлынула изо рта кровь, зловоннее, чем гной из почернелых дёсен. Сальной кучей старик обвалился к ногам. Пошевелился ещё, всхлипнул – и затих. А вокруг быстро расползалась дымящаяся кровь, съедающая снег.
Инги посмотрел на меч в своей левой руке. На сером клинке ещё держалась пара красных капель. Повезло. Если бы, вздёрнув судорожно руку, повернул чуть не так, хлопнул плашмя – сам бы сейчас лежал, истекая. Меч вошёл старому убийце в шею над левой ключицей и рассёк хребтину, вспорол жилы.
Нагнувшись, Инги подобрал нож – длинный и грубый, из позеленевшей от времени бронзы, похожий на длинный лист с рукояткой-черенком, отлитой вместе с лезвием, обоюдоострый, твёрдый. Он легко пробил бы плоть и кости и вышел бы сквозь затылок.
От вида его, истёртого десятками рук и точильных камней, изъязвленного временем и пролитой кровью, память всколыхнулась потревоженным озером. Всплыли в ней круглые дома из земли и жердей, скверные, полусырые шкуры шерстью наружу на людских телах, чумазые, заросшие бородами лица. Костры и копоть, собачий лай, череп на груде камней, копья – и жаркий, жадный огонь под глиняным тиглем. Жидкая бронза так похожа на золото! Тогда этот клинок был ярким и страшным. У этого же дуба, почти с тех пор не изменившегося, он выпил свою первую жизнь и с тех пор забрал многие сотни.
Содрогнувшись, Инги отбросил нож, будто ядовитую гадину. Поднял старика и пригвоздил копьём к дубу рядом с Гюрятой.
– Мне б стоило тебя ещё и повесить, выколов глаз, – сказал трупу. – Тогда б ты точно уподобился богу, которого так и не узнал.
А сказав, понял, что насмешка пуста и бессмысленна. Старику и не нужно было знать богов. Он был всего лишь придатком этого места – огромного дуба, пропитанной кровью земли, продымленных, просаленных идолов и халуп, просмердевших смертной грязью. Рукой, подымавшей нож. Клочком памяти, уцепившимся за древние, уже давно никому не понятные правила.
Кем же был тот, кто впервые установил их? Кто пришёл сюда, увидел силу этого места, решил умножить её, сделать заповедной для людей, сказать им про богов? Огонь и сумрак качаются перед глазами, и бредут сквозь них люди, слабые и странные. А потом вдруг в памяти вспыхнул свет, и золотом заиграло в листве молодое, давно уже сгинувшее солнце. Высокий и сильный человек, одетый лишь в лоскут шкуры, стоял, обняв дерево, ещё молодое и стройное. Обернулся вдруг, будто почувствовал, что на него смотрят, – и Инги, вздрогнув, увидел перед собой лицо старика Похъелы.Раненые умирали. Холод и лихорадка убивали их одного за другим. Кони едва волокли по снегу сани, груженные умирающими и их добычей, и с каждым днём живых оставалось всё меньше. Четверо умерли ещё в ночь Йоля и, умирая, просили вынести их прочь, хоть на мороз, но прочь от пропитанных болью и гнусью стен. Умирали даже те, кто ещё держался в седле. Покачиваясь мерно, утыкались головой в конскую гриву, опускали бессильно руки. И поклажа на санях тяжелела снова.
Она и без того была едва посильной коням. В святилище взяли много добычи – серебра и золота, железа и меди, мечей, кольчуг и цветных камней, иноземных атласов и аксамитов, бархата и шёлка, зелёного сукна, юфти и сафьяна, рыбьей кости и янтаря. Люди несли богам лучшее. Ещё ободрали немало с убитых и захватили их добычу – те ведь разогнали и пограбили пришедших на Йоль. На каждого вышло чуть не больше, чем после Сигтуны. Но никто из живых не радовался. Страх давил душу и рассудок. Люди боялись сумерек, боялись друг друга. А больше всего боялись Инги. Он оскорбил богов, он вздумал тягаться ними. Он ещё сильный. Пока сильный, сдерживает проклятие. Но сила его иссякает. Проклятие носится вокруг, забирая слабых. А что будет, если он не выдержит? Он ранен, все это видят. С его лица течёт кровь. Его трясёт лихорадка. Если он рухнет, умрут все, лягут на украденное у богов золото и умрут.
В деревнях, куда заезжали, люди шарахались от них. Пускали на ночлег, кормили – но убегали из домов, где остановились пришлые, не хотели подходить к раненым. Вряд ли известия о резне и пожаре святилища могли добраться сюда раньше отряда Инги – но страх лежал на лицах, прорывался в словах. Люди чувствовали. Ватага сборщиков дани, чуть завидев, свернула с дороги, хотя обычно эти люди не боялись никого и ничего. Великий Новгород на любую обиду отвечал быстро и очень больно.
Теперь Инги по-настоящему чувствовал дело богов и их мертвящую волю. Не важно, не нужно знать ни их имён, ни лиц. Достаточно бояться. У их гнева лицо страха – для каждого человека своё. А страх убивает вернее стали. Боль и жуть, бессонница, мороз, разрывающий древесные стволы, ветер, несущий ледяную пыль, – вот их слова и их рука в этом мире.
Когда добрались наконец до родных краёв, живых осталось двадцать семь. Но живыми их назвать можно было лишь потому, что они ещё могли двигаться и издавать звуки. Смерть уже сидела в их глазах и рассудках. Леинуй, свалившись с седла в снег, подполз к Инги на коленях:
– Хозяин, мы поверили тебе. Мы все умрём теперь, да? За то, что мы там сотворили? Хозяин, ты можешь что-нибудь сделать? Хоть что-нибудь? Мы же проклятие прямо в свой дом принесли!
– Вы не умрёте, – сказал ему Инги негромко. – Всё, что вы принесли, кроме вашей добычи, останется со мной. Мы пришли в землю нашей силы, и весь ваш страх и ваше проклятие лягут на меня одного. К полудню мы придём к месту огня и железа. К моему месту. Там вы станете чистыми.