– Не баба я, – подал куль обиженный голос. – Девица. Сирота. Меня дядя Игали попросил вам послужить, я и пришла.
– Вот оно как. А посмотреть на тебя можно? А то я и не знаю, где у тебя перед, где зад.
– Я покажу, не бойтесь, – пообещал куль и принялся разматывать шкуры.
Мелькнули рыжие волосы, потом что-то белое, красное. Наконец шкуры грудой свалились на лавку.
– У-у, кого мне Игали в помощники прислал, – начал было Инги шутливо, но тут же осёкся. Девушка, стянув платок, повернулась к нему – и Инги увидел, что правая половина лица у неё симпатичная, веснушчатая и улыбчивая, а левой – нет. Вместо неё – чудовищное бугристое сплетение багровых, сизых шрамов, узкая щель-прорезь на месте глаза.
– Это случилось лет десять назад? – спросил Инги хмуро.
Она кивнула.
– Ты упала в костёр?
– Нет. Меня бросили туда. Мой отец бросил.
– А кто твой отец?
– Вы знали его, господин. Он ваш родич.
– Да? И где же он?
– Вы убили его. Его звали Мундуй.
Инги долго молчал, глядя в огонь. Потом сказал равнодушно:
– Садись.
– Как угодно хозяину, – согласилась она и села рядом.
– У тебя нет родичей ближе меня?
– Я думала, что есть. Но Игали сказал: вы теперь вдвойне моя кровь.
– Он прав. Я не платил виры за Мундуя. Смотри, вокруг лежит много того, за что ты могла бы купить дом, и коров, и даже мужа. Бери что хочешь.
Она посмотрела на продымленные стены, на наковальни, молоты и железо, на закопченную кожу мехов, раскалённые угли. На золото, по-прежнему валяющееся повсюду. Тряхнула копной рыжих волос.
– Я хочу жить здесь, со своим родичем Ингваром. Хочу шить, и стирать ему, и готовить еду.
– Ты можешь зачать дитя?
– Моё тело изувечено, но у меня есть женская кровь. Игали говорил: я могу понести дитя, как любая другая женщина.
– Он умный, твой Игали, – сказал Инги, усмехнувшись. – Кровь за кровь.
– Кровь за кровь, мой господин. Жизнь за жизнь. А патьвашку Игали все считают самым мудрым в округе. Он мудрей многих колдунов, старых и молодых.
– Это уж точно. И мудрей меня, само собою. Впрочем, это нетрудно – быть мудрей меня. Зато теперь я понимаю, зачем я ещё здесь, на этой земле, – сказал Инги и рассмеялся.
С женщиной в доме Инги быстро встал на ноги. Самое главное, исчезла обессиливающая, безразличная лень, мертвившая хуже всякой хвори. Стало нужно что-то для кого-то делать, хотя бы наколоть дров или высечь прорубь. Инги умудрился подстрелить оленя, отправившись на пару часов в лес, и радовался, хлопая лыжами по сугробам. Готовила Вирка вкусно даже из нехитрой снеди колдунова припаса. Рыбу вяленую томила между камней, спрыскивала травяным настоем – Инги уплетал за обе щеки. Блины пекла и делала из жира со шкварками подливку – пальчики оближешь! Мясо в углях запекала, варила с мукой медовое пойло такой сытности, что от трёх глотков брюхо пухло и в сон клонило. Ни минуты на месте не сидит – то метёт, то щепочку подстругивает, то рубаху штопает. И золото всё аккуратно разложила по полкам в кузне. И сияет пуще прежнего, и не валяется где попало.
За две недели Инги привык к ней, как к собственным ногам. Куда ни пойди – везде она, и не стесняет ничуть. И сама не стесняется. Инги даже не стал гнать её из кузни, когда ковал. А дело ведь тайное, для женщин запретное. Под руки она не мешалась, сидела в глубине, смотрела из сумрака. И лицо её казалось наполовину сотканным из огня, наполовину – изо льда, прикрытого пушистым золотом. Огонь вошёл в её тело, обезобразил – но не убил, и потому теперь она не боялась его. Голыми руками брала горшки из печи, выхватывала пальцами угли, чтоб разжечь светильню, и не обжигалась. А однажды вечером, когда Инги, пробегав день по лесу и подстрелив всего лишь тощего зайца, вернулся и посмотрел на хлопочущую Вирку, его будто ударило. Снизу, жарко и душно, стеснилась кровь, прихлынула к щекам, вискам. Инги сглотнул судорожно – будто глотку кто сдавил мягкой рукой. Швырнул зайца на пол – тьфу-ты, тварь лесная, и в самом деле на кота похож – да и выскочил наружу. Плеснул в лицо снегом, растёр. Стало хуже. Аж нутро скрутило. Конечно, и раньше донимало мужское, в особенности когда дело к ночи. И толклась в висках кровь, когда слышал женские голоса, видел идущую с коромыслом девку. Но – старческое, проснувшееся в крови, всякий раз шептало: а ты подожди до утра, там и посмотришь, чего хочешь на самом деле. А поутру рассудок снова становился ясным и холодным, разве только жидкая слизь оставалась на одежде памятью тревожных снов. Да и сны те были – не о живой плоти, а о поблёкшей, лишь в словах оставшейся давней встрече. Помнилось лишь тепло и запах – чуть слышный, терпкий, будоражащий.
Наверное, в запахе и было дело. За две недели привык, впустил в себя. Чего уж теперь? Да ни всё ли равно, раньше или позже? Заодно и узнаем, отчего говорил старый Вихти, что патьвашки редко женятся.
Пошёл в кузню. Сел привычно, глядя на огонь. Подумал вдруг: ведь с утра не разводил огня. И как эта баба посмела?
Вирка пришла вскоре. В одной рубахе, простоволосая. Присела на лавку, на краешек самый, пальцы сцепила. Сидит, на огонь смотрит.
– Огонь тебя сильно изуродовал? – спросил наконец Инги – и поразился хрипоте своего голоса.
– Я не калека, хотя и прихрамываю. Но отметин много. Если вам не противно, господин, я могу показать.
– Покажи, – прохрипел Инги и сглотнул.
Она встала. Потянула за шнурок у ворота. Спустила сперва рубаху с левого плеча, вынула из рукава руку. Потом вздрогнула, изогнувшись, – и рубаха упала на пол, чуть задержавшись на узких бёдрах. Инги окаменел. Снизу доверху: по левой ноге, по бедру, по боку до самой шеи тянулось страшное пятно, переплетение багровых рубцов. И в левую грудь будто вцепился лиловый мох, раздувшийся, бугристый, добравшийся почти до соска.
Взгляд Инги прополз снизу вверх, потом назад – и уткнулся в ровный, заросший редким рыжеватым волосом треугольник под выпуклым животом. Внутри толкнулось жарко, заныло. И Вирка, улыбнувшись, шагнула к нему.
Удивительно, но даже месиво шрамов больше не казалось уродливым. В зыбком сплетении сполохов, в блеске золота, оно светилось странной, болезненной красотой, стоящей на грани смерти, грезящей болью – и тянущей неудержимо.
– Не так, мой господин, – чуть слышно шепнула Вирка на ухо. – Я покажу.
Наверное, ей было больно. Кровь брызнула, потекла по ногам. Но она улыбалась. Вцепилась по-кошачьи, обвила руками, ногами, изогнулась, задрожала, прижимаясь. Впилась вдруг зубами в плечо – и Инги, завыв по-волчьи, извергся, содрогаясь всем телом, мучительно выталкивая из раскалённого нутра комок за комком.
А утром, чуть открыв глаза, подумал: хорошо бы поесть. Свесил босые ноги на пол, поскрёб пятернёй живот. Зевнул, глядя на закопченные брёвна стен. В голове было так пусто и дымно, муторно, будто мхом поросло.