Коля Тоневицкий, подперев рукой щёку, прилежно скрипел пером. В ожидании, пока её ученик допишет фразу из «Дубровского», Вера остановилась у раскрытого настежь окна, из которого открывался прекрасный вид на гладкое, как зеркало, озеро. Прямо под окном росла огромная старая липа, заглядывающая ветвями почти в самую комнату. Листья липы уже тронуты были ранней желтизной, особенно ярко выделявшейся на фоне прозрачно-синего неба, в котором бесшумно носились стрижи. Со стороны деревни послышался сиплый крик петуха, по озеру прошла лёгкая рябь, и Вера, глубоко вдохнув свежий, чуть прохладный воздух, в который раз подумала – как же здесь хорошо… Стояли последние летние дни, всё ещё тёплые и ясные, но уже короткие, с холодными росами, с густыми, низкими туманами, которые словно снятым молоком обволакивали по вечерам большую усадьбу. В окрестных полях кипела страда, вовсю шла уборка ржи, крестьяне даже не возвращались в деревни на ночлег, а ночью работа стихала лишь на четыре-пять часов, чтобы ещё затемно возобновиться вновь. Князь Тоневицкий, которому принадлежали в уезде обширные угодья пахотной земли, несколько лесов, восемь деревень, три больших села и шесть тысяч душ, назначал своим крепостным барщину два-три дня в неделю, и крестьяне благословляли судьбу за «доброго барина».
Это место нашлось для Веры три года назад, совсем неожиданно для неё, когда дети графов Соловиных с блеском поступили в учебные заведения, и их гувернантке стало нечего делать в Подольске. С восторженным рекомендательным письмом от графини Вера вернулась в Москву, в дом матери, с твёрдым намерением сразу же искать нового места с хорошим жалованьем: рекомендации Соловиной могли весьма этому способствовать.
У матери гостила дальняя родственница: небогатая помещица из Смоленской губернии, Протвина Раиса Алексеевна. Эта дама с уже увядшим, но ещё хранящим следы прежней красоты лицом уже много лет не снимала траур по погибшему жениху. Тот был убит во время подавления варшавского бунта в 1831 году, и сражённая горем девятнадцатилетняя девушка поклялась навеки хранить о нём память. Замуж Протвина действительно так и не вышла и жила одна в своём крошечном имении в Гжатском уезде. С Иверзневой, своей троюродной кузиной, они были очень дружны, переписывались и ежегодно ездили друг к дружке в гости.
– Верочка, Верочка, да какая же ты стала взрослая! И красивая! – обрадовалась Раиса Алексеевна, увидев дочь кузины. – Господи, зачем же ты не выходишь замуж?! Ещё год-два – и поздно будет, тебе ведь уже двадцать лет! Девичий-то век короткий, портимся мы быстро! Посмотри вот на меня, сущий гриб сушёный, а ведь покрасивей тебя гляделась!
– Ну уж и покрасивей, мать моя! – ревниво заспорила Марья Андреевна. – Хоть и хороша ты была, а не лучше Верочки! Нос твой утиный завсегда тебе парад портил!
Вера, которой подобные разговоры надоели хуже горькой редьки, только улыбнулась, пожала плечами и села за стол завтракать. К счастью, от неё не требовалось поддерживать разговор: Протвина сама тараторила без устали, пересказывая кузине уездные сплетни, перемывая кости общим знакомым и взахлёб пересказывая подробности жизни соседей.
– … и вообрази, дорогая, от этих Тоневицких сбежала без оглядки уже третья гувернантка! Просто страсть, до чего они у них не задерживаются!
Услышав слово «гувернантка», Вера повернулась к столу. Протвина, не заметив этого, увлечённо продолжала:
– И, казалось бы, такие почтенные люди, князь Станислав Георгиевич – прекрасный человек, весь уезд его обожает, он ведь предводителем у нас, и имение Бобовины огромное, и он – всё сам, управителям не доверяет… и правильно, душа моя, делает, ведь воры же все до одного! И так его жаль, бедняжку… Жена безнадёжно больна, уже много лет всё ездит по водам да заграницам, в Бобовинах почти не показывается… А ведь какая красавица была, ты её должна помнить, урождённая Гранчинская!
Обе дамы с воодушевлением принялись спорить, та ли это Гранчинская, которая была представлена Марье Андреевне на балу в Дворянском собрании перед самой войной с турками, или та, которая сбежала с женихом из отчего дома против воли родителей и венчалась в польской церкви. Вера с досадой слушала их перебранку, ожидая, когда же разговор вновь повернётся к незадачливым гувернанткам у Тоневицких.
– Ну так вот, милая, поскольку жена всё время в Италии да в Виши, то и дети на отце, а когда же несчастному Станиславу Георгиевичу ими заниматься? Князь берёт им гувернанток, и ни одна дольше месяца не выдерживает! С мальчишками просто сладу нет никакого, воистину – без матери растут… Старшему давно пора в корпус, а у него одна забава – гонять голубей! И характер каторжный – невесть в кого! Занимается мальчиками какой-то старик из дворовых, а чему же он может их научить, коли сам неграмотен? Девочка очень хороша собой, но и до неё никому нет дела. Князь просто в отчаянии, – ведь надо же, в самом деле, что-то делать! Вот перед самым отъездом в Москву я с ним виделась… так никого по сей день и не нашёл! Уж обещает сто рублей в месяц жалованья, ведь какие деньги огромные! – и то никто нейдёт из знакомых, уж наслышаны…
– Сто рублей? – не выдержала Вера, против всех правил хорошего тона вмешавшись в разговор старших. – Но это в самом деле много!
– Эк загорелась Верочка-то! – улыбнулась Протвина. – Может, захочешь взяться? Так я отпишу князю…
– Позволь, но это же далеко! – заволновалась Марья Андреевна. – Вера, не смей и думать! Я тебя насилу отпустила в Подольск к своим добрым знакомым, а тут – в такую даль, в Смоленскую губернию, невесть к кому!.. Бог знает, что там за дом, если гувернантки не держатся!
Но тут Раиса Алексеевна обиделась:
– Позволю заметить тебе, душенька моя, очень известный и почтенный дом! Всё же Тоневицкий – предводитель дворянства, а не какой-нибудь затрапезный корнет в отставке! У него лучшее имение в губернии! И он мой очень-очень хороший и давний знакомый, прекрасный, светский человек!
– Но… ты ведь говоришь, жены всегда нет дома? – волновалась Иверзнева. – Как же я отпущу Верочку в дом к одинокому мужчине, это ведь неприлично, что будет с её репутацией?
– Маша, там с ним живут его сёстры-девицы! И эскадрон приживалок у каждой! – По лицу Протвиной видно было, что её внезапная идея ей чрезвычайно нравится. – По-моему, ты зря раскудахталась, душа моя… Если уж у тебя Вера так самостоятельна, что сама зарабатывает на жизнь, то у Тоневицкого в самом деле ей будет хорошее место.
– Чего ж хорошего, коли никто не усиживается? – упорствовала Марья Андреевна.
– Дуры неграмотные, оттого и не усиживаются! – убеждённо сказала Протвина. – Два слова по-французски в институте выучат да думают, что уж записные гувернантки! А наша Верочка разве такова? Три языка, да грамматика, да истории с географией сама обучилась по книгам, да музыка на фортепьяно… И рекомендации такие чудесные! Этаких гувернанток сейчас с руками рвут! И кроме того, моё Смородинное всего в двух верстах от Тоневицкого! Верочка всегда сможет послать ко мне человека или зайти сама и рассказать, как ей служится! В крайнем случае, просто соберёт вещи, и я на своих лошадях отправлю её к тебе в Москву! По-моему, Маша, стоит попытаться.