Прознав о том, какие речи ведет Вышенега и что немало вдов и жен боярских, беря с нее пример, отказываются креститься, Добрыня во главе двадцати дружинников без промедления отправился домой к Вышенеге. Дабы унять беспокойство Акима Корсунянина, желавшего предотвратить новое кровопролитие, Добрыня сказал ему, что он справится с боярскими женами, не вынимая меча из ножен.
Поскольку терем тысяцкого сгорел почти дотла, поэтому боярыня Вышенега и ее пятнадцатилетняя дочь были вынуждены ютиться в бане до тех пор, пока их холопы на месте обугленных развалин не выстроят новые хоромы. Угоняевы челядинцы уже трудились на пепелище, оттаскивая в сторону обгорелые бревна и стропила, вывозя на телеге груды золы и мусора. При виде Добрыни, позолоченный островерхий шлем которого и его красный плащ ныне в Новгороде знал каждый, холопы оставили работу и, сняв шапки, склонились в поклоне.
Добрыня спросил у челядинцев, где их госпожа. Кто-то из холопов указал рукой на банный сруб под двускатной тесовой крышей, видневшийся за обгорелыми развалинами конюшни.
— Моется она, что ли? — уточнил Добрыня.
— Боярыне нашей ныне не до мытья, воевода, — проговорил старший из челяди, комкая шапку в руках. — Эта банька теперь ее жилище.
— Что ж, избушка справная, не кособокая, с оконцами и печью, чем не жилье! — ухмыльнулся Добрыня, переглянувшись с Сигвальдом. — На Торговой стороне многие новгородцы так живут и не тужат.
Сигвальд молча усмехнулся, ничего не сказав. До него дошел смысл мрачного юмора Добрыни, в котором сидела неприязнь к новгородским богатеям.
Вышенега встретила Добрыню без робости и какого-либо смятения. Она вышла из бани одетая в длинный летник из узорчатой ткани, с белым повоем на голове, с золотым ожерельем на красивой белой шее. Вышенеге было около сорока лет, это была довольно высокая женщина, с полными бедрами и пышной грудью, с горделиво развернутыми плечами и прямой спиной. Лицом Вышенега была бела и миловидна на загляденье, ее большие светло-голубые очи блестели, как сапфиры, красиво очерченные уста ее были цвета спелой вишни, зубы ее были, как жемчуг. Даже недовольно сдвинутые брови и сердитый взгляд нисколько не убавляли дивной привлекательности в лице Вышенеги.
— Чего притащился, воевода? — с холодной нелюбезностью промолвила Вышенега, глядя на Добрыню и на гридней у него за спиной. — Чего в дверь колотишь? Я тебя в гости не звала!
— Солнце уже высоко, боярыня, — сказал Добрыня. — На Волхове греки вовсю людей в истинную веру обращают, благо дождя сегодня нету. Вот, пришел, чтобы проводить тебя до реки. Собирайся, боярыня! Ну! — В голосе Добрыни прозвучали властные нотки.
— Не нукай, воевода, — гневно отрезала Вышенега. — Чай, я тебе не лошадь! Никуда я не пойду, так и знай. От дедовской веры я отступать не собираюсь!
— Добром не пойдешь, поведем силой, — с угрозой произнес Добрыня, слегка ударив кулаком по столбу, служившему опорой для тесового навеса над входом в баню.
— Не о чем мне с тобой толковать, воевода, — отрезала Вышенега, взявшись за дверную ручку. — Проваливай отсель!
Вышенега дернула ручку на себя, дверь приоткрылась.
В следующий миг Добрыня стремительно рванулся к боярыне, схватил ее за плечи и отшвырнул от двери с такой силой, что та упала прямо на грядку, засаженную морковью. Падая, Вышенега невольно вскрикнула. На ее крик из бани выскочила пятнадцатилетняя дочь Вышенеги, рослая девица с длинной русой косой. Она испуганно ойкнула, очутившись в сильных руках Добрыни.
— Ну-ка, молодцы, хватайте эту упрямую шельму! — приказал Добрыня своим гридням, кивнув на Вышенегу, которая поднялась с примятой густой морковной ботвы вне себя от злости.
Дружинники мигом схватили Вышенегу за руки, не позволив ей сделать и шага.
— Прихватите-ка и эту паву! — Добрыня передал в руки своих воинов и растерявшуюся боярышню.
Вышенега извивалась в руках дружинников, царапалась и пыталась кусаться, она была похожа на разъяренную львицу. Вышенега грозила Добрыне местью своего мужа и сына, которые, по ее словам, вернутся в Новгород, как только соберут войско в Ростове.
— Ну, зачем же им торопиться обратно в Новгород, — усмехнулся Добрыня, приблизившись к Вышенеге, которая, наконец, перестала вырываться из державших ее рук. — Я и сам собираюсь в Ростов. Сыночка твоего я, так и быть, пощажу, но твоему мужу смерти не избежать. — Добрыня похлопал Вышенегу по белой щеке. — Так что можешь примерять на себя вдовьи одежды, красавица.
Услышав такое из уст Добрыни, дочь Вышенеги заплакала навзрыд.
— Не рыдай, Умила! — прикрикнула на нее Вышенега. — Не унижайся перед этими скотами!
Рванувшись вперед, Вышенега плюнула в лицо Добрыне.
— Зря ты это сделала, змеюка! — утираясь рукавом рубахи, угрожающе произнес Добрыня. — Такого я не прощаю никому.
Новгородцы, живущие на Неревской стороне, были поражены открывшимся им зрелищем. По улице Пискупле до поворота на улицу Великую уверенным шагом продвигался Добрыня, помахивая кленовым прутиком. За ним шли его дружинники, которые вели двух босых и обнаженных женщин с растрепанными косами, со связанными за спиной руками. В старшей из этих двух пленниц новгородцы узнали боярыню Вышенегу, в младшей все узнали ее дочь Умилу.
Несмотря на постигший ее позор, Вышенега держалась с завидным спокойствием. Она не краснела и не опускала голову под взглядами многочисленных прохожих, мужчин и женщин, которые невольно останавливались, уступая дорогу Добрыне и его людям, в окружении которых шли к Волхову Вышенега и ее дочь. В отличие от матери, Умила была вся красная от стыда, она сутулилась, стараясь не смотреть по сторонам, а по ее щекам катились слезы.
Там, где улица Проезжая пересекает улицу Пискуплю, возле углового полусгоревшего дома Добрыня столкнулся лицом к лицу с боярыней Добролежей, которая шла куда-то с корзиной в руке.
— И тебя постигнет та же участь, коль добровольно не примешь крещение в реке, — чуть замедлив шаг, бросил Добрыня Добролеже. При этом он указал пальцем на две нагие женские фигуры позади себя.
Потрясенная увиденным, Добролежа скинула с себя плащ и хотела укрыть им рыдающую Умилу, однако вооруженная свита Добрыни грубо отпихнула ее к забору древками дротиков.
Оказавшись на берегу Волхова среди множества других женщин, пришедших сюда принять крещение, боярыня Вышенега наотрез отказалась входить в реку, несмотря на то что ей развязали руки и позволили укутаться покрывалом, поданным кем-то из жен ремесленников. Умила же беспрекословно спустилась в воду, едва с нее сняли путы и дали платье, чтобы прикрыть наготу. Когда Умила вышла из воды, а священник-грек надел ей на шею маленький медный крестик, рассерженная Вышенега призвала гнев языческих богов на голову дочери.
Потеряв терпение, Добрыня схватил Вышенегу за волосы и затащил ее в реку, крикнув Акиму Корсунянину, что он сейчас станет крестным отцом «этой заблудшей ослицы». Вышенега вырывалась изо всех сил, но Добрыня все же окунул ее в воду с головой три раза подряд. Потом Добрыня столь же бесцеремонно выволок Вышенегу на берег, поставив ее на колени перед Акимом Корсунянином. Нахлебавшаяся воды Вышенега давилась кашлем и натужно дышала, с ее волос стекали струи речной воды, намокшее покрывало, облепив тело боярыни, совершенно не скрывало ее наготы.