— Ефросина… Феофилакту-игумену переписываю.
Олег Иваныч допил пиво, вытер мокрые губы тыльной стороной руки и, вспомнив, спросил про стригольников.
Гришаня притих, глянул подозрительно: чего, мол, выспрашиваешь?
Олег Иваныч взъерошил ему волосы, пояснил успокаивающе:
— Не под тебя копаю, отрок.
— Сидят по домам, стригольники-от, — нехотя поведал Гришаня. — Там и молятся, в церковь не ходят, говорят: в церкви мздоимцы суть, да многие священниками не по достоянию поставляемы, а по мзде. Не надо, говорят, церкви, всяк человек — сам себе церковь.
— А ты, Гришаня, откуда про них знаешь?
— Так… знаю… Ты же говорил, что не под меня копаешь?
— Ладно, ладно, не под тебя. И много на Новгороде тех стригольников?
— О! Сонмища!
Олег Иваныч покачал головой. Сонмища! Это ж надо! Черт бы их всех…
Дождь между тем закончился, в окошке Гришаниной кельи радостно улыбалось синее высокое небо, чистое, светящееся, как иконы местного, новгородского, письма.
Олег Иваныч вышел из Детинца, миновал Земляной город и, перейдя по деревянному мостику ров, свернул на Новинку — улицу, после дождика грязную, топкую, давно не мощенную — бревна, эвон-ко, сгнили, гнулись под тяжестью его шагов, скрипели, сердечные. По обеим сторонам улицы росли березы да елки, росли настолько часто, что даже трудно было заметить отходившую по правую руку Прусскую улицу, утопавшую в яблоневых садах многочисленных боярских усадеб.
Жара спала, воздух был свеж и прозрачен, остатки пролившейся дождем тучи поспешно убегали куда-то далеко к горизонту, уходили, чуть погромыхивая на прощанье, на юг, в дикую московитскую сторону. Идти было легко — улицу недавно сызнова замостили, вкусно пахло свежесрубленным деревом, смолой и опилками. Олег Иваныч даже напевал что-то вполголоса — то ли из старого репертуара «Машины времени», то ли недавнее: «…а злая жена мужа бьеть по хребту!»…
Однако вот и церковь. Храм Святого Михаила. Каменный, одноглавый. Сахарно-белый, как и все новгородские церкви. Где же пономарь? Зайти — узнать. Заодно свечку поставить, во здравие рабов Божьих новгородцев.
— Боярышня, не передадите свечечку?
Стоявшая впереди, у иконостаса, напротив дьякона со свечками, «боярышня» обернулась.
Темный, серебром шитый, платок. Глаза… Теплые, золотисто-коричневые… вдруг сверкнули, расширились…
Софья! Господи, неужели правда?
Боярыня Софья!
Как дурак стоял Олег Иваныч, пялился. Нет, чтоб поклониться галантно, невзначай встречу назначив… Да и боярыня тоже хороша — даже не улыбнулась, только ресницами захлопала — вниз-вверх, вниз-вверх. А ресницы долгие, загнутые, сурьмой персидской крашенные…
Молча, словно смущаясь чем-то, протянула боярыня свечку.
Опомнился Олег Иваныч, взял — до руки Софьиной дотронулся случайно — словно огнем ожгло! Вот не думал не гадал старший дознаватель — циник да бабник тот еще, что втюрится эдак на старости лет. Улыбаясь широко, стоял, не замечая, как капал горячий воск со свечки. Забыл и про пономаря.
Вышел из церкви, встал, к стеночке прислонившись. Сорвал травину — в рот, из угла в угол губами перекатывал. Показалась боярыня с бабками да слугами. Села в возок, двумя белыми лошадками запряженный, обернулась… Олег Иваныч не удержался — помахал рукою. Улыбнулась боярыня Софья, показалось на миг — нет в мире ничего краше ее улыбки. Тронулся возок, потянулись позади слуги да бабки, да девки дворовые. За ними и Олег Иваныч. Шел, не отставал, про пономаря вспомнил, правда, да решил, подумав, — успеется еще, будет время.
Вокруг одуряюще пахли яблоневые сады, птицы что-то пели в зеленом узорочье листьев, по обочинам мостовой пробивались средь многотравья лиловые цветы колокольчиков.
Не доезжая Новинки, возок остановился, выбежавший вперед слуга быстро распахнул ворота. Не маленькая усадьба у Софьи! Богатая — каменные палаты, терем узорчатый, амбаров число превеликое, двор дубовыми плахами вымощен, выметен начисто — видно, следит боярыня за хозяйством, не лентяйствует, как иные.
Угол Новинки и Прусской — запомнил адресок Олег Иваныч, усмехнулся про себя, хорошо усмехнулся, по-доброму, надеждами тешась.
Оглоеды ждали у лодки.
Эх, как хорошо все складывается! — глядя в свинцовые воды Волхова, думал Олег Иваныч. — Глядишь, и с Софьей повезет. Только не накаркать бы.
С Волховского моста на лодку пристально смотрели двое. Один — одет богато, в плаще темно-зеленом — боярин Ставр, а вот другой… Мелкий, угодливый, все на Олега указывал да мелко тряс козлиной своей бородою. Ой, накаркал-таки Олег Иваныч, ой, накаркал!
Проводив лодку с Олегом взглядом, боярин бросил козлобородому мелкую монету и, вскочив в седло вороного коня, подведенного расторопным холопом, вскачь помчался на Торг.
Поднявшийся ветер уносил к югу разорванные остатки туч. Темнело. На Волхове поднимались волны.
Ой, накаркал Олег Иваныч…
Он связал ее руки и ноги,
А потом стал подыскивать нож:
Который из них хорош?
(Их здесь много, широких и длинных,
Для дел отнюдь не невинных.)
Гартман фон дер Ауэ, «Бедный Генрих»
Олег Иваныч поднялся поутру рано — только что показавшееся из-за городских стен солнце, сонное, смурное, оранжево-красное, еще не успело войти в полную силу, не налилось еще ослепительным золотым жаром, не парило, не слепило глаза окаянно. Тихо вокруг было. Тихо, свежо и по-утреннему прозрачно.
Надев лучший кафтан — надо бы сегодня заглянуть на владычный двор, а туда худо одеваться негоже, — Олег Иваныч перекусил вчерашним пирогом с красной рыбкой, выкушал полчашки икры, запил малиновым кваском и, перекрестившись на иконы в углу, велел Пафнутию седлать коня. Хоть и никакой пока был наездник Олег Иваныч, однако положение обязывало — неча пехом шастать, словно шпынь ненадобный. Пафнутий специально подобрал смирного каурого конька — чтоб не расшибся хозяин с непривычки. Заседлал, расчесал гриву щеткой — хоть куда конек получился, не хуже других, правда, сонливый малость, ну да быстрота — она не всегда к спеху бывает.
Взгромоздившись в седло, Олег Иваныч милостиво кивнул Пафнутию и, осторожненько выехав со двора, мелкой неспешной рысью поскакал по Славной улице в сторону Большой Московской дороги. Хорошо скакалось Олегу, славно! И то — это ж не к прокурору с ранья нестись просроченные дела продлевать пачками. Нет — тут сам себе хозяин. Ну, почти… Помахивая плеточкой, кланялся Олег Иваныч знакомым купцам, шествующим на торжище, вежливо здоровался с мастеровым людом, кивал народу помельче — квасным торговцам да разносчикам, Максюте-пирожнику кивнул на особицу — угодил Максюта вчерашними пирогами — грибниками да рыбниками, вон и с утра Олег остатками лакомился — вкусно! Пирожник ухмыльнулся польщенно, поклонился низехонько, приглашал за пирогами захаживать. Ну да до того ли Олегу Иванычу? Будет он самолично за пирогами захаживать, как же! Пафнутия пошлет иль оглоедов. А пироги у Максюты действительно замечательные — прямо во рту тают.