— Эй, лихой человек, — закричал один из разбойников, — отпусти Мишу, пошутил и будет!
— Заберите его, — ответил я, подозревая, что барин выполнит-таки свою угрозу и повесит наивного красавца.
— А ты не выстрелишь? — спросил из-за дерева тот, что грозил саблей.
— Не выстрелю! — пообещал я.
— А не обманешь?
— Нет!
Разбойники поверили, начали подходить с трех сторон, что очень не понравилось барину, и он заметался перед каретой, ища хоть какое-нибудь оружие.
— Успокойся, — сказал я ему, — ничего они тебе больше не сделают.
— Да, не сделают, — проворчал он, продолжая искать, чем бы вооружиться, хотя здесь же на земле валялась дубина, а у оглушенного человека кроме пищали была еще и сабля.
Разбойники, держась крайне настороженно, наконец, подошли, и смотрели на меня с нескрываемым укором. Меня всегда удивляет, как трепетно большинство насильников или просто людей, не считающихся ни с кем и ни с чем, относится к посягательству на свои интересы. Только что они избили, связали и собрались ограбить проезжих, а теперь обижаются, что на них самих напали.
— Вяжи их! — опять закричал помещик своим индифферентным слугам. Те же задумчиво смотрели в разные стороны и чесали затылки. Мужики синхронно перевели укоряющие взгляды с меня на барина.
— Что здесь произошло? — спросил я, начиная понимать, что все случившееся не очень похоже на обычное ограбление. Будь разбойники настоящими душегубами, то зарезали бы барина с семьей, как баранов и концы в воду.
— Вяжи их! — как-то тоскливо и безнадежно, закричал барин и начал отступать к возку.
— Рассказывай, что у вас тут происходит, — велел я одному из вернувшихся мужиков, человеку явно не бандитского вида.
— Пусть он скажет, куда наши семьи дел, — не ответив, сказал мужик и, помахивая своей дубиной, двинулся к барину.
— Вы что его крестьяне? — догадался я.
— Они беглые, вяжите их, — опять раздался полный разочарования голос грозного господина. — Кто беглым помогает, тот сам вот и разбойник!
— Где моя баба и детки! — пронзительно закричал владелец сабли. — Говори, ирод, а то порешу!
— Сначала долги верните, а потом спрашивайте! — откликнулся помещик, укрываясь за возок. — Когда у меня помощь просили, то в ногах валялись, а теперь, на своего господина руку подняли! Не будет вам за это прощения ни на этом, ни на том свете! Горячие сковородки в аду лизать будете!
— Сознавайся, ирод, куда семьи спрятал! — опять с надрывом закричал разбойник.
Помещик ответил как и прежде, крестьяне, не слушая, требовали свое. Обе стороны не спешили идти навстречу друг другу и конфликт, несмотря на присутствие третейского судьи начал принимать форму затяжного семейного скандала. Пришлось вмешаться, чтобы не торчать здесь с ними всю ночь. Однако обе стороны, не слушая друг друга, твердо стояли на своем.
— Пусть сначала вернутся в крепость, да покаются, тогда я буду с ними говорить, — упорствовал барин.
— Пусть скажет, где наши семьи и признается, что долгов за нами нет, — требовали крестьяне, — тогда мы подумаем, вернуться к нему или нет.
Помещик мне не нравился. То, как такие типы умеют обирать простой народ, я знал не понаслышке, потому взял сторону крестьян.
— Говори где их семьи, иначе сейчас заберу твоих женщин и увезу, а мужики пусть сами с тобой разбираются! — решительно сказал я.
Мужики обрадовавшись поддержке, тотчас втроем насели на барина. Тот продолжал стоять на своем. Стороны опять заспорили, а я подошел к лежащему без памяти красавцу. Ударил я его несильно, но он почему-то до сих пор не пришел в сознание. Я присел перед ним на корточки и потряс за плечо.
— Эй, дядя, вставай, хватит отдыхать!
Человек даже не пошевелился. Я машинально проверил у него на горле пульс. Сердце у него не билось. Я не поверил и посмотрел зрачки. Ничего более глупого представить было невозможно, каким-то образом я случайно отправил человека на тот свет. Вышло, что моя шутка оказалась совсем не смешной. Я снял с головы убитого шапку. Никаких видимых повреждений на темени, куда пришелся удар дубиной, не было, даже шишка оказалась небольшой. Пришлось позвать остальных и сознаться в содеянном:
— Кончайте ругаться, ваш Мишка, кажется, умер! — сообщил я склочной компании.
Спор разом смол, и все столпились над телом. Особой жалости или скорби на лицах заметно не было, но те, у кого были шапки, обнажили головы.
— Неужто и, правда, помер? — удивленно спросил крестьянин с саблей, после чего перекрестился и добавил. — Упокой Господи душу грешную!
— Он кто такой? — спросил помещик, рассматривая убитого. — Кажется, я его раньше не видел.
— Мишка, он разбойник, — ответил один из крестьян, — мы его здесь в лесу встретили и под его руку пошли.
Это сообщение меня немного успокоило, убил я хотя бы не честного мужика, отца многодетного семейства.
Что следует говорить в подобных случаях, я не знал, просто стоял вместе со всеми над мертвым телом. По разбойнику никто особенно не горевал. Во всяком случае, спорить о своем, конфликтующие стороны продолжили над его еще не остывшем телом. Пришлось прогнать их в сторону, Я же прикидывал, насколько будет этично позаимствовать одежду умершего. Мы с покойным были примерно одного роста, и его платье меня здорово бы выручило. Решать нужно было быстро, пока еще кто-нибудь не положил глаз, на его бархатный кафтан. Самым противным оказалось раздевать мертвеца.
— Ты, это что делаешь, — спросил меня один из слуг помещика. Они оба продолжали стоять в стороне, так и не рискнув вмешаться в спор своего барина с крестьянами.
— Сам не видишь? — ответил я, стаскивая с разбойника камзол.
Он оказался старым и потертым, был мне короток и узок, к тому же очень тяжел, но выбирать не приходилось. Я решил проверить карманы и обнаружил в них целый арсенал. В одном было насыпано фунта два пороха, в другом оказались свинец и пули для пищали. Огневой припас мне был без надобности, и я его сразу выбросил. Портки усопшего, не шли ни в какое сравнение с верхом, были обычными крестьянскими штанами из домотканого холста. Сапоги оказались маленького размера и худыми. Пока я занимался экипировкой, спорщики так увлеченно выясняли отношения, что ни на что не обращали внимание.
В эти благостные, патриархальные времена, разница между помещиками и крестьянами была невелика и, пожалуй, заключалась только в разной одежде и еде. Не дошла еще тогда Русь да эпохи просвещения и расслоения общества по образованию и воспитанию. Большинство людей говорили на одинаковом языке, и редко заносились друг перед другом дремучестью рода.
Я оделся в одежду покойного, оставив только свои поршни, перепоясался его разбойничьей саблей в ободранных кожаных ножнах, и только тогда подошел послушать, до чего договорились стороны. Кажется, дело у них шло на лад, только крестьяне отказывались ремонтировать вгорячах поломанную карету. Меня заметили, и спор разом прекратился.