— Ладно, брат, давай соснем часок, а потом и визит сделаем.
Он заразительно зевнул и отправился в свой номер. Я решил последовать его примеру, и мы проспали до пяти часов вечера.
К Пушкиным мы поехали на извозчике. Жили они далеко от центра, в «спальном», как у нас теперь говорят, районе. Ходить в Москве по гостям без приглашения или хотя бы предупреждения, чревато, но у нас не было выбора.
Чистенькая немецкая слобода, в которой молодая семья арендовала флигель, считался в те времена респектабельным окраинным районом, как в наше время Крылатское. Мы довольно долго добирались до Лефортова, проехали мимо Елоховского собора и оказались на искомой Немецкой улице.
Пушкинский флигелек с виду был довольно скромен. Мы долго стучали в двери, пока, наконец, пьяный в драбадан дворовый не отворил двери.
— Нетути никого, — сообщил он, глядя сквозь нас остекленевшими глазами.
Антон Иванович молча оттолкнул слугу, и мы вошли внутрь. Ни в прихожей, ни в гостиной, действительно, никого не было. По обстановке было видно, что квартира не более чем временное пристанище нерачительных хозяев. Мебель была сборная, и рядом с новеньким, дорогим секретером помещался облезлый диван неуместный в таком соседстве. Было понятно, что «мебеля», как тогда говорили, молодая чета покупала по случаю, без всякого плана.
Не встретив ни хозяев, ни слуг, мы обошли дом, пока не обнаружили всю дворню, бражничающую в людской. Наше появление вызвало переполох, однако, разглядев, что это незнакомые люди, а не вернувшиеся неожиданно господа, челядь успокоилась. На нас перестали обращать внимание, и прерванный нежданными визитерами жаркий спор, разгорелся с новой силой. По крикам и накалу страстей было понятно, что причина междоусобицы внутренняя, а потому и животрепещущая. В такой момент спорящим было не до гостей. Только единственный из всех мужик, с потным, лоснящимся лицом, вылез из-за стола и подошел к нам с вопросом, — кто мы собственно такие.
Разглядев знакомое лицо Антона Ивановича, виденного им еще в Петербурге, слуга успокоился и заплетающимся языком поведал, что господа уехали на бал и раньше утра не вернутся.
— Как же на бал, — удивленно спросил я, — когда Надежда Осиповна на сносях?
— Никак нет-с, — удивился теперь уже слуга, — оне уже разрешимшись.
— Когда?
— Еще в мае-с.
«Да те ли это Пушкины?» — подумал я. В том, что Александр Сергеевич родился не в мае, я был почти уверен.
— Разве она родила в мае, а не в июне? — переспросил я слугу.
— Ты же сам мне говорил, что у вас европейский календарь, — подсказал мне предок, — когда у нас май, в Европе уже июнь.
— Сынка-то как назвали? — для страховки уточнил я.
— Лександром, — вмешалась в разговор женщина лет сорока пяти, невысокая, с полным круглым лицом, как и все сильно пьяная. — Сашуткой, Шуриком!
— А посмотреть на ребенка можно? — без большой веры в успех спросил я.
— Чего ж на него смотреть? Дитя как дитя. За показ деньги берут, — недовольная тем, что ее отрывают от застолья, ответила она.
— А я заплачу, рубль дам, — посулил я.
— Ты дашь, а я возьму. Тогда пошли, если не шутишь.
Я подождал, когда она встанет на нетвердые ноги и, покачиваясь, пойдет показывать дорогу. Антон Иванович, до того отнюдь не жаждавший видеть новорожденного национального гения, тем не менее пошел за нами следом.
Мы пошли через несколько полутемных комнат, так же как и гостиная обставленных чем попало, и вошли в детскую. Это было крохотное помещение. В нем стояли детская кроватка, люлька у стены, какой-то колченогий столик и свернутый рулоном тюфяк, на котором, скорее всего, спала нянька.
Лежащий в люльке ребенок надрывно плакал, широко раскрывая беззубый рот. Голос был сиплый и слабенький.
— Ишь ты, как надрывается сердечный, — констатировала женщина — Обоссался поди.
Она сноровисто распеленала Александра Сергеевича Пушкина. То, что ребенок не только описался, но и обкакался, было не самым неприятным. Он был розовым от жара. Я растерялся, не зная, что предпринять. Опыта общения с младенцами у меня не было никакого.
То, что у Пушкина очень высокая температура было очевидно, но какая, определить без термометра я не мог. Жар необходимо было сбить немедленно а то, зашкалив за допустимые параметры, он просто убьет ребенка. Нянька, между тем, принялась его перепеленывать, не замечая критического состояния.
Я вспомнил народный способ снижения температуры. Он напоминал принцип работы обыкновенного холодильника.
— Водки принеси и полотенце, — приказал я женщине. — А ты, — обратился я к предку, — поезжай в гостиницу и привези мою аптечку. Пушкин при смерти!
На самый крайний случай, я еще хранил две таблетки антибиотика. После моих слов, нянька уставилась на младенца, поняла, что он в жару, ойкнула и припала к темному, порозовевшему тельцу, собираясь завыть. Я поймал ее за плечо и вытолкал из детской, повторив приказание. За ней следом торопливо вышел Антон Иванович.
Через минуту женщина вернулась со штофом водки, полотенцем и соленым огурцом на блюдечке, видимо, для закуски. Только непонятно кому, мне или великому поэту.
— Выпей, батюшка, на здоровье! Ох, беда-то какая! Не уберегла дура дитя!
Не обращая внимания на ее пьяные стенания, я набрал в рот зелье, опрыскал им Александра Сергеевича, после чего начал обмахивать тельце полотенцем. Огурец мне не понадобился.
Со страха за ребенка, женщина быстро трезвела и теперь молилась за моей спиной:
— Господи Боже праведный и милосердный, спаси невинную душу, накажи лучше меня дуру грешную.
Я шикнул на нее и велел успокоить разбуженную нами маленькую девочку, спавшую рядом в кроватке.
То, что можно сбить у маленьких детей температуру за счет внешнего охлаждения, я когда-то слышал и решил попробовать на практике. Риск был небольшой, терять же было нечего. Горячее тельце быстро высохло, и я повторил процедуру.
Кажется, мое лечение начало приносить результаты. Ребенок начал ровнее дышать, тише плакал и закрыл глазки.
— Бог видать тебя принес, батюшка, — продолжала бормотать за моей спиной нянька. — Как же я, дура грешная, не усмотрела за невинным дитем…
— Ты скоро ли, Аринушка? — послышался из коридора чей-то нетерпеливый шепот. — Гляди, водка согреется. Али вы здесь выпиваете?
— Так вас зовут Арина? — спросил я.
— Ариной кличут, батюшка.
— А по отчеству, не Родионовна ли?
— А откуда ты меня знаешь, барин? Я чтой-то тебя не припомню.
— Кто же про тебя не знает, — ответил я. — Про тебя все знают, даже то, что бражничать любишь, милая старушка.
— Какая я тебе, барин, старуха! — обиделась легендарная нянька. — А что выпила малость, так это так, у кума нынче именины.