Мечнику хотелось смеяться и плакать, он вдруг ощутил ужасный, бесцельный гнев — но тот немедленно схлынул, оставив Люция в смертном унынии и меланхолии. Вновь сменившись, музыка тут же разорвала в клочья его тоску, сменив её чувством небывалой, восторженной свободы и ясной уверенности в том, что прежняя его жизнь была лишь прелюдией к чему-то невероятно, непредставимо грандиозному.
Беква Кинска, словно одержимая, металась на дирижерском подиуме, пронзая и избивая воздух дирижерским жезлом, её волосы метались вслед за неё подобно хвосту синей кометы. Люций с огромным трудом оторвал взгляд от прекрасной женщины и оглядел зал, стараясь понять, какое впечатление производит величественно-жуткая музыка на окружающих.
Он видел лица, вожделенно взирающие на сцену, людей, не верящих своим ушам от божественного наслаждения; глаза, наполняющиеся неведомой силой, когда диссонансные звуки, врываясь в головы зрителей, перешептывались с душой каждого из них, вызывая странные желания из её глубин.
Однако же отнюдь не все собравшиеся оказались в силах по праву оценить творящееся перед ними волшебство, и Люций со злостью увидел, как многие Летописцы, скрючившись в креслах, или рухнув наземь, зажимают руками уши и извиваются в агонии при каждом новом взлете мелодии. Он заметил худощавую фигуру Эвандера Тобиаса, и его гнев усилился при виде того, как неблагодарный архивариус пробирается к выходу во главе группки своих товарищей-писцов.
Внезапно сидящие рядом с ними Летописцы вскочили со своих мест и набросились на беглецов, и сбив с ног, принялись жестоко избивать. Минуту спустя все было кончено, и зрители вернулись к своим креслам, вновь уставившись на сцену. Люций испытал гордость за собравшихся, ещё раз вспомнив, как тяжелая ступня одного из Десантников раскроила одним ударом старый череп Эвандера Тобиаса. Похоже, больше никто в зале не обратил внимания на случившееся, словно так и должно было быть, но мечник почувствовал, что отголоски кровавой бойни расползаются по залу подобно вирусу или цепной реакции в атомном заряде.
А музыка все росла, взметалась к сводам и билась о стены «Ла Венице», словно зарождающийся ураган, пока вдруг не оборвалась невыносимым крещендо и, секунду спустя, зазвучала вновь, даруя уже какие-то совершенно невероятные высоты ярчайших ощущений.
Юлий Каэсорон, сидевший за спиной Фулгрима, вскочил, чувствуя, как громовые ритмы разрывают его тело и душу на атомы. А наслаждение лишь усиливалось, продолжаясь в плавной мелодии, перетекающих друг в друга звуков, и мечник вдруг по-новому ощутил свою плоть — казалось, каждую клеточку её наполняют примитивные, простейшие чувства, что испытывали ещё далекие предки человека. Юлию словно открылся новый мир, целая Вселенная, прежде скрытая от него воспитанием, обучением и тренировками Космического Десантника. Ощущение обмана и лжи бесцельно потерянных десятилетий вернулось, резкое, схожее с ударом из-за угла.
В этот миг на сцене засветились голоэкраны, и мощные лампы озарили безумные декорации «Маравильи». Дизайнерам удалось воссоздать обстановку в Храме Лаэра максимально точно, с маникальным вниманием к деталям. Жгущие глаза цвета и неестественные формы Храма перенеслись на борт «Гордости Императора» руками художников и скульпторов, пораженных его магией.
Безумные вспышки света заплясали по театру, и даже Юлий, с его нечеловеческой ловкостью и остротой чувств, на миг потерял равновесие под новым ударом музыки, хлынувшей из оркестровой ямы. На этот раз в мелодии звучали мрачные полутона, и она навевала грусть и саднящую тоску близящейся неотвратимой трагедии. Волны гармоник катились по «Ла Венице», накрывая зрителей с головой, вновь вдыхая в них ту энергию и те ощущения, что они впервые испытали год назад на Лаэре — кто-то — войдя в Храм с болтером вслед за Фулгримом, кто-то — с пиктером и мольбертом вслед за Беквой и Каэсороном.
Эффект оказался ожидаемым, но от этого не менее потрясающим. Дрожь наслаждения прошла по собравшимся, словно они на миг превратились в единое живое существо, а волшебные ноты музыки продолжали ласкать их тела и души, проникая во все уголки. Нечеловеческие цвета полыхнули в воздухе, возникнув словно из ниоткуда, и, в миг, когда музыка взлетела на новую, уже неописуемую словами высоту, над сценой загорелся второй яркий прожектор, вырвавший из тьмы стройную фигуру Коралины Асенеки, примадонны великой «Маравильи».
Никогда прежде Юлию не доводилось слышать выступлений Коралины, и он оказался совершенно не готовым к абсолютной виртуозности и уникальной силе её голоса. Плавный тон пения Асенеки казался идеальным, он вступал в диссонанс с дергаными ритмами симфонии Беквы и достигал столь высоких нот, что казались недоступными человеку. Коралина же легко преодолела грань, и энергия её дивного сопрано вырвала Юлия за пределы пяти доступных ему чувств, меру наслаждения которых уже нельзя было превысить.
Он подался вперед, свесившись над краем ложи, и безудержно захохотал, не в силах противостоять яду блаженства, превратившего его кровь в бурлящее ледяное пламя. С размаху прижав к ушам ладони, Каэсорон сумел немного опомниться и даже услышать голоса хора, уже давно подпевавшего Коралине. Их поддержка, казалось, помогла Асенеке и её сопрано добраться до нот, которых уже точно не могли слышать смертные — но слышали Дети Императора, принявшие в себя имплантаты Фабиуса Байля, извлеченные из уничтоженных ими лаэран. Юлий, в краткий миг просветления, понял, что эта музыка и эти песни никогда не предназначались для людских ушей.
Чудовищным усилием Каэсорон отвернул голову в стороны от певицы и медленно оглядел «Маравилью», борясь с наслаждением и обдумывая то, что видел и слышал со сцены. Неужели во Вселенной жили существа, способные слышать музыку столь ужасающей силы и сохранять трезвый разум? Из ниоткуда, Юлию пришло в голову сравнение мелодии и песни с родовыми криками прекрасного и страшного божества, пробивающего себе путь в реальность…
Эйдолон и Марий, заметил Первый Капитан, наслаждались представлением столь же сильно, как и он сам, и недвижно сидели на пышных креслах, прикованные к ним невыносимым восторгом, словно цепями. Челюсти обоих воинов широко распахнулись, словно они пытались подпевать Коралине Асенеке. Однако же, неудержимая паника сияла в их глазах, Десантники со страхом понимали, что из их разинутых до хруста костей ртов исходит лишь нечто неслышимое другим. Со стороны воины напоминали гигантских змей, раззявивших пасти и собирающихся целиком проглотить несчастную жертву. Тряхнув головой, Юлий понял, что из глоток его собратьев все же исходят мерзкие, жалкие вопли на самой грани доступной ему слышимости, и испугался за друзей, решив вдруг, что примарх может убить их на месте за столь наглое неуважение к волшебному таланту певицы.
Но Фулгрим не обращал внимания на своих последователей, он, вцепившись в бортик Гнезда Феникса, наклонился вперед, к сцене, словно идя навстречу порывам ураганного ветра. Белые волосы рассыпались по плечам, темные глаза сверкали фиолетовым огнем, мерцающим в «такт» какофонии.
— Что происходит? — завопил Каэсорон, но мелодия подхватила его голос и, сделав частью себя, унесла в никуда. Все же услышав, примарх повернулся в его сторону, и Юлий испустил ещё один безумный крик, увидев в фиолетовых глазах Фулгрима эпохи безбрежной тьмы, галактики, полные угасающих звезд, и неизвестную силу, струящуюся из их глубин.