И тут с тупой болью, которую обычно сопровождала в его душе холодная ярость, гроссмаршал вдруг вспомнил офицера, чье место занял Дюшан в ставке. «Как же его звали? — стал напрягать он память. — Минар? Минарис? Минован?» Он почти уже повернулся к полковнику Влину, чтобы у того спросить имя предшественника Дюшана, но в этот миг оно само пришло ему в голову. «Мирован! Вот как звали этого человека!» Всплывшее в памяти имя принесло с собой и яркий индивидуальный образ того, кому оно принадлежало, и гроссмаршал Керчан тут же почувствовал, что его унылое, безрадостное настроение стало еще более мрачным.
Из всех его штабистов Мирован всегда казался самым выдающимся и перспективным. Будучи образцом боевого офицера, с уже имевшимся у него блестящим послужным списком, куда, помимо прочего, входили и награды за храбрость, Мирован достиг генеральского чина в удивительно короткий срок. Если у этого человека и был недостаток, то он заключался лишь в одном-единственном его качестве, с которым, однако, превыше всего ценивший субординацию Керчан никак не мог смириться.
Дерзость.
Мирован и вправду был дерзок. Дерзок настолько, что две недели назад, на общем штабном собрании, у него хватило безрассудства оспорить одно из предложенных гроссмаршалом военных решений! Пришедший в ярость Керчан тут же на месте лишил его всех званий, разжаловав в рядовые пехотинцы, и приказал немедленно отправляться на передовую, в какую-нибудь действующую боевую часть. Затем впопыхах он принял решение, о котором теперь горько сожалел. Он повысил в звании Дюшана, тогдашнего полковника, человека, который по своим способностям едва ли соответствовал роли помощника командира, и приказал ему занять место Мирована при совете ставки. И вот теперь, хоть он и оставался в уверенности, что приструнить Мирована было, без сомнения, делом правильным, в то же самое время гроссмаршал не переставал испытывать какое-то неясное тревожное чувство. «Во многих отношениях Мирован был достоин восхищения, — думал он с грустью. — И уж точно был чертовски более компетентным, чем большинство этих подхалимов и никчемных лакеев, которые изо дня в день, сидя за этим столом, приводят меня в бешенство. Хотел бы я знать, что с ним сейчас…»
— В своем роде человек он был хороший… — задумчиво произнес гроссмаршал. — Было бы досадно узнать, что он погиб.
Все, кто сидел за столом, с недоумением воззрились на него. Керчан понял, что невольно вырвавшимися словами он, должно быть, прервал бурную дискуссию, которую вели вокруг него члены ставки, о том, имеет или нет значение только что прочитанный доклад Дюшана. В растерянных взглядах сидящих по обе стороны стола генералов, которые будто не знали, как им на его слова реагировать, застыла целая гамма чувств — от неуверенности и недоумения до благоговейного трепета. Даже всегда преданный Влин смотрел на него как-то странно. Керчан, однако, ничуть не смутился. Если жизнь, большую часть которой он прокомандовал солдатами, его чему-то и научила, то только одной довольно нехитрой истине. Человеку с абсолютной властью, дающей ему право даровать жизнь или посылать на смерть, совсем не нужно извиняться за свое поведение.
— Я тут вспомнил Мирована, — сказал он, повернув голову к Дюшану. — После того как его разжаловали, он ведь был передан под ваше командование, не так ли? Ну и что с ним с тех пор произошло?
— Я… Я не совсем в курсе, ваше превосходительство, — начал Дюшан, скукожившись под пристальным взглядом гроссмаршала. — Я поручил одному из моих адъютантов назначить его на новую должность… Чтобы сказать, куда именно он был направлен, мне нужно свериться с батальонным расписанием дежурств…
Однако дрожь в голосе не позволила несчастному Дюшану скрыть свое замешательство, и постепенно он умолк, что в данных обстоятельствах было почти равносильно признанию вины.
«Вероятно, он направил этого человека в самую худшую часть и заставил выполнять там самые опасные поручения, какие только смог для него найти, — подумал Керчан. — Куда-то туда, без сомнения, где проходили самые жестокие бои и где Мирован без особой доли везения не смог бы протянуть и недели. Ничего удивительного! Ведь, в конце концов, пока их бывший генерал еще жив, всегда есть опасность отступничества и мятежа среди людей, которые прежде служили под его началом. Так что Мирован, вероятно, уже мертв. Не то чтобы я винил Дюшана за это решение, конечно… Отступничество — это раковая опухоль. Будь я на его месте, я бы и сам, наверное, сделал то же самое».
По глазам сидящих вокруг него людей гроссмаршал понял, что упоминание имени Мирована повлекло за собой совершенно непредвиденные последствия. Казалось, что каждого находящегося за столом, как и Дюшана, охватило то же странное замешательство, будто воспоминание о внезапной опале Мирована лишило всех дара речи. Глядя на них, гроссмаршал вдруг стал сознавать, что пусть и совсем неумышленно, но все же достиг своей изначальной цели. «Упоминание о Мироване сделало свое дело, — радостно подумал он. — Похоже, оно вновь вселило в них страх перед Императором!» Уже не в первый раз Керчан был ошеломлен масштабом собственного гения, когда дело касалось придания нужной мотивации подчиненным. «Я даже не сознавал, что делаю это, — восторженно думал он. — И все же, благодаря какой-то счастливой случайности, я, кажется, добился ровно того эффекта, который был мне нужен! Но нет, это была не случайность… Тот факт, что я достиг своей цели, означает, что бессознательно или как-то еще, но все это время я шел к ней! Когда ты гроссмаршал, у тебя в жизни не может быть случайностей!» Затем, силясь вызвать у себя на лице как можно более загадочную и зловещую ухмылку, гроссмаршал вновь вернулся к разговору с Дюшаном.
— Не стоит, Дюшан, — сказал он, с удовлетворением отметив, что подчиненный, похоже, слегка ободрился при виде такой перемены в его настроении. — Я спросил лишь из любопытства, не более. Так… перейдем к другим вопросам. Полковник Влин, чье сообщение у нас на повестке следующее?
— Магоса Гарана, ваше превосходительство, — ответил адъютант. — Он желает сообщить нам данные о месячной выработке городских оборонных мануфакторумов.
Хорошее настроение, которое лишь на краткое время посетило гроссмаршала, мгновенно улетучилось, и теперь он с упавшим сердцем наблюдал, как медленно у его ног вырастает мрачная фигура брушерокского архимагоса из Адептус Механикус, закутанная в плащ с капюшоном. Настолько же человек, насколько и машина — весь в гудящих приборах, которые намного дольше отведенного природой срока поддерживали жизнь в их владельце, — древний, иссохший архимагос под своей сутаной уже давно не выглядел как нормальные люди. Наиболее неприятное впечатление производили механодендриты — четыре тонкие, похожие на щупальца механические руки, которые периодически появлялись из складок сутаны магоса, когда нужно было подрегулировать один из множества покрывающих его плоть приборов.
Гроссмаршал всегда находил внешний вид этого существа отталкивающим, однако истинные причины его неприязни к магосу Гарану лежали более в практической плоскости, чем в столь спорной и трудно определяемой области, как эстетика. В отличие от всех остальных сидевших сейчас за столом совещаний, магос Гаран не обязан был исполнять любую прихоть гроссмаршала. Будучи старейшим членом Адептус Механикус в городе, Гаран присутствовал здесь не как его подчиненный. Без адептов машин, которые ежедневно поддерживали работу всех городских мануфакторумов, гроссмаршал попросту не имел бы боеприпасов для своих войск. Никаких новых лазганов. Никаких реактивных установок. Никаких зарядных энергобатарей. Ни гранат, ни мин для минометов, ни артиллерийских снарядов, ни сотен других вещей, которые нужны были каждый день гвардейцам, чтобы сдерживать орков на подступах к городу. В таких обстоятельствах гроссмаршал вынужден был вести переговоры с магосом Тараном, будто тот являлся представителем какого-то иностранного государства. Он мог с ним договариваться, упрашивать, но приказывать — никогда. Тот говорил с ним на равных, а не как подчиненный. Керчан же, по своей природе бывший человеком, совсем не склонным к тонкой дипломатии, давно уже понял, что с трудом выносит общение с высокомерным магосом.