После службы Годвин велел почти всем братьям Кингсбриджа, кроме Филемона и двух сильных молодых монахов, идти в трапезную на ужин. Когда они остались одни, поставил Филемона у дверей в аркаду, а братьям приказал сдвинуть резной деревянный алтарь и вырыть под ним яму. Когда все было готово и настоятель вынес из своей капеллы уже упакованную утварь, появился Савл. Филемон остановил его:
— Лорд аббат желает побыть один.
Послышался голос Савла:
— Тогда он может сказать мне об этом сам.
— Он попросил меня передать вам.
Белая Голова повысил голос:
— Я не намерен терпеть, чтобы меня выставляли из собственной церкви — по крайней мере вы.
— Поднимете на меня руку, на меня, помощника настоятеля Кингсбриджа?
— Если не уступите мне дорогу, брошу вас в фонтан.
Годвин, конечно, предпочел бы, чтобы Савл ничего не знал, но делать нечего.
— Пусти его, Филемон. — крикнул он.
Помощник сделал шаг в сторону, и глава здешней братии вошел в храм. Увидев свертки и без разрешения заглянув в один из них, он вытащил серебряный потир с позолотой и воскликнул:
— Боже мой! Что все это значит?
Беглецу очень хотелось запретить ему задавать вопросы аббату. Белая Голова ведь исповедует послушание, по крайней мере в принципе. Но какие-либо сомнения крайне нежелательны, и поэтому аббат ответил:
— Я привез соборную утварь.
Савл с отвращением передернулся.
— Такие веши уместны в большом соборе, но совершенно излишни в скромной лесной обители.
— Тебе не придется на них смотреть. Я хочу их спрятать. Хорошо, если ты будешь знать где, хотя я и собирался избавить тебя от этого бремени.
Глава обители подозрительно взглянул на лорда настоятеля:
— А зачем вообще было их привозить?
— Из соображений безопасности.
Савла это не очень убедило.
— Странно, что епископ позволил.
Епископа, разумеется, никто не спрашивал, но Годвин не стал этого уточнять.
— В настоящий момент ситуация в Кингсбридже угрожающая. Мы не были уверены, что ценности в безопасности, даже в аббатстве.
— Но уж куда в большей безопасности, чем здесь. У нас вокруг разбойники, ты же знаешь. Слава Богу, вы не встретили их по дороге.
— Господь сохранил нас.
— И утварь, надеюсь.
Речь Савла граничила с непослушанием, но беглец не стал выговаривать ему, опасаясь, что резкость наведет Белую Голову на мысль о том, будто здесь что-то нечисто. Однако заметил: смирение давнего соученика имеет границы. Может быть, здешний настоятель все-таки сообразил, что двенадцать лет назад его облапошили.
— Пожалуйста, попроси монахов остаться после ужина в трапезной. Как закончу здесь, я хочу кое-что им сообщить.
Савл понял это как просьбу уйти и вышел. Годвин спрятал утварь, хартии аббатства, мощи и почти все деньги. Монахи засыпали яму землей, утоптали ее и поставили алтарь на место, а оставшуюся землю вынесли, рассыпали где придется и направились в трапезную. Небольшое помещение, учитывая пополнение из Кингсбриджа, оказалось забито до отказа. Аббат жестом велел чтецу сесть и занял его место.
— Это святая обитель, — начал он. — Бог наслал ужасную чуму наказать нас за грехи. Мы пришли сюда, чтобы очиститься от них вдали от развратного города.
Годвин вовсе не собирался открывать диспут, но Савл спросил:
— Какие именно грехи, отец Годвин?
Тот начал импровизировать:
— Мужчины начали сомневаться во власти святой Божьей Церкви; женщины стали распущенны; монахам не удалось полностью прекратить общение с женщинами; сестры обратились к ереси и колдовству.
— И сколько времени займет очищение?
— Мы поймем, что сражение окончено, когда прекратится чума.
— И как же вы собираетесь очищаться? — Годвин узнал Джонкила, крупного нескладного человека со свирепым взглядом.
Аббат был поражен, какую свободу имеют здесь монахи, если осмеливаются задавать вопросы вышестоящим.
— Молитвой, размышлением и постом.
— Пост — прекрасная мысль, — заявил строптивец. — У нас не очень много съестных припасов.
Кто-то рассмеялся, и беглец забеспокоился, что может потерять слушателей. Постучал по пюпитру, призывая к тишине.
— Отныне всякий, кто придет сюда из внешнего мира, представляет для нас опасность. Я хочу, чтобы все ворота на территорию обители были заперты изнутри день и ночь. Никто не должен выходить отсюда без моего личного разрешения, которое я буду давать только в крайних случаях. Всех просителей разворачивать. Мы запремся, пока не окончится эта чудовищная чума.
— А если… — начал было Джонкил.
Годвин перебил его:
— Я не предлагал задавать вопросов, брат. — Обвел глазами трапезную, призывая всех к молчанию. — Вы монахи, и ваш долг повиноваться. А теперь давайте помолимся.
Сложности начались на следующий же день. Беглец чувствовал, что с приказами настоятеля Кингсбриджа Савл и его братия мирятся лишь временно. Их застали врасплох, они не смогли с ходу найти возражений по существу и, за неимением уважительной причины для неповиновения, покорялись вышестоящему. Он понимал, что недалек тот час, когда монахи обители придут в себя, однако не ожидал, что это произойдет так скоро.
Шла служба первого часа. В маленькой церкви было очень холодно. У Годвина после ночи в неудобной постели все затекло и болело. Он с тоской вспоминал дворец с каминами, мягкими перинами. Когда забрезжил серый зимний рассвет, в тяжелые западные двери храма кто-то постучал. Аббат напрягся. Ему бы еще пару дней, чтобы укрепить свои позиции. Настоятель жестом велел монахам не обращать внимания на стук и продолжать службу.
Снаружи послышались возгласы. Савл было встал и двинулся к дверям, но Годвин молча приказал ему сесть, и Белая Голова после минутного колебания подчинился. Беглец собирался держаться до конца. Если монахи не отреагируют, непрошеные гости уйдут.
Но оказалось крайне трудно убедить людей ничего не делать. Братия никак не могла сосредоточиться на псалмах. Монахи перешептывались и оборачивались. Пение стало нестройным и скоро прекратилось, был слышен только голос Годвина. Придя в бешенство от подобного малодушия, аббат наконец встал и по короткому нефу подошел к запертым на засов дверям:
— Кто там?
— Пустите! — раздался приглушенный голос.
— Нет! Уходите.
— Ты запрещаешь людям войти в церковь? — с ужасом спросил подошедший Савл.
— Я же говорил, никаких посетителей.
Стук возобновился.