В Страну Мертвых ты можешь войти только как наследник… Так она сказала, будто цитировала из книги… по вызову того из родных, который умер перед тобой…
Эти слова утвердили меня в моей первоначальной версии: смертельные случаи в Грейнитхед носили сверхъестественный характер, умершие вызывали к себе живых — это был какой-то спиритический сеанс наоборот, с трагическими, нередко ужасными последствиями.
По крайней мере теперь я знал только одно: что сам я неприкосновенен, нахожусь под защитой моего неродившегося сына. Может, не от всей мощи того, что лежало на дне в трюме „Дэвида Дарка“, но наверняка от Джейн.
Сидя за рулем, я чувствовал нарастающую горечь; горечь и усталость. Охваченный ужасающей депрессией, я повторял себе, что я совершенно бессилен, что я не могу сделать ничего, чтобы обеспечить покой душе Джейн. Хотя после ее смерти я погрузился в пучину отчаяния, намного хуже было сознание, что ее душа все еще томится в этой ужасной бездне среди призраков, скелетов и гниющих трупов. Боль стала более мучительной, а беспомощность и отчаяние усилили старое чувство потери.
Я слушал Брамса по автомобильному магнитофону, чтобы успокоиться, и болтал с Эдвардом и Форрестом о Джилли Маккормик, о музыке, о „Дэвиде Дарке“… и снова о Джилли Маккормик.
— Она к тебе неравнодушна? — спросил Эдвард, когда мы въезжали в пригород Берлингтона.
— Кто, Джилли?
— А кто же еще?
— Не знаю, — ответил я. — Мне кажется, между нами есть какая-то симпатия.
— Ты слышал, — завопил Форрест. — Между нами есть какая-то симпатия. Так говорит образованный тип вместо: „Мы только друзья“.
Эдвард снял очки и протер их мятым платком.
— Восхищаюсь твоим темпом, Джон. Ты действительно прешь к цели, как „Шерман“, когда чего-то хочешь.
— Она очень привлекательная девушка, — ответил я.
— Это точно, — согласился Эдвард. Казалось, я почувствовал в его голосе нотку ревности.
Форрест склонился с заднего сиденья вперед и слегка похлопал Эдварда по плечу.
— Не переживай, — обратился он ко мне. — Эдвард влюбился в Джилли с первого же взгляда.
В Берлингтоне мы свернули с шоссе номер 95 вправо и поехали на северо-восток по шоссе номер 93. Автомобиль пересекал лужи, разбрызгивая их. „Дворники“ выражали свое возмущение неустанным писком резины, скользящей по стеклу, а на боковых окнах дрожали капли дождя, как будто упорные, не дающие себя прогнать воспоминания.
— Знаете, — провозгласил Эдвард, — Брамс играл на фортепиано в танцклассах и в портовых забегаловках.
— Это еще ничего, — ответил Форрест. — Прокофьев ведь даже готовил сукиаки.
— А какую это связь имеет с Брамсом, ко всем чертям? — закипятился Эдвард.
— Ради Бога, заткнитесь оба, — заревел я. — Я сегодня не в настроении для академических споров.
Оба послушно заткнулись, и с минуту мы молча ехали под дождем в сторону округа Дракут. Потом Эдвард заявил:
— Так это правда? С этим сукиаки?
— Конечно, — подтвердил Форрест. — Он научился этому в Японии. Но в то же время он так никогда и не полюбил суси. Заявлял, что после суси его постоянно тянет сочинять не в такт.
Мы добрались до Тьюсбери в самом начале первого. Эдвард уверил нас, что он великолепно помнит дорогу к дому Эвелита. Но тем не менее следующие десять минут мы ездили кругами вокруг лужайки, разыскивая главные ворота. У ограды стоял пожилой мужчина в длинном, до пят, непромокаемом плаще с капюшоном и хмуро приглядывался к нам, когда мы проезжали мимо него в третий раз.
Я съехал на край дороги и остановил машину.
— Прошу прощения, не подскажете, как нам доехать до дома под названием Биллингтон?
Мужчина подошел к нам ближе и вперил в нас строгий взгляд, как деревенский коп, пытающийся определить, не хиппи ли мы и не страховые ли мы агенты из большого города.
— До дома Эвелитов? Вы его ищете?
— Да, извините. Мы договорились с мистером Дугласом Эвелитом на двенадцать часов.
Мужчина сунул руку под плащ, вытащил „луковицу“ наверно в стоун весом, открыл крышку и посмотрел на циферблат через нижние части бифокальных очков.
— В таком случае, вы опоздали. Уже 12:13.
— Только покажите нам дорогу, хорошо? — вмешался Эдвард.
— Да, доедете легко, — ответил тот. — Нужно проехать ограду и с другой стороны свернуть влево рядом с вон тем кленом.
— Большое спасибо.
— Не благодарите, — буркнул мужчина. — Я не пошел бы туда ни за какие сокровища.
— В дом Эвелита? Почему же?
— Этот дом проклят, вот почему. Проклят и одержим. Если бы это от меня зависело, то я сжег бы его до самого фундамента.
— Ох, успокойтесь, — бросил Эдвард. Очевидно, он науськивал старика, чтобы вытянуть у него побольше информации. — Мистер Эвелит просто отшельник, вот и все. Но ведь это еще не значит, что в его доме страшно.
— Страшно, говорите? Ну так вот что я тебе скажу, сынок: если хотите увидеть дом, где страшно, то поезжайте мимо дома Эвелита в летнюю ночь, вот что. Услышите самые безумные звуки на этом свете, вопли, стоны и тому подобное. Увидите удивительные отблески, танцующие на крыше, и если я не ошибаюсь, можете заглянуть на обратной дороге ко мне. Поставлю вам обед и дам деньги на билет назад, откуда вы приехали.
— Из Салема, — ответил Форрест.
— Из Салема, да? — переспросил мужчина. — Ну, если живете в Салеме, то знаете, о чем я говорю.
— Вопли и стоны? — уточнил Эдвард.
— Вопли и стоны, — подтвердил мужчина без дальнейших объяснений.
Эдвард посмотрел на меня, а я посмотрел на Эдварда.
— Надеюсь, никто из нас не отказывается? — спросил я.
— Конечно, — ответил Эдвард. — А ты, Форрест?
— Я не отказываюсь, — уверил нас Форрест. — Что мне какие-то вопли и стоны.
— Не забывай и об удивительных отблесках, — предупредил его Эдвард.
Мы поблагодарили мужчину, я прикрыл стекло и объехал вокруг ограды. За развесистым кленом, почти полностью скрытым виноградной лозой и кустами, находились ворота из кованого железа, ведущие в резиденцию Биллингтонов, где с 1763 года жили Эвелиты.
— Мы на месте, — заявил Эдвард. — Не понимаю, как я мог забыть дорогу. Готов поклясться, что когда я был здесь в последний раз, то ворота были дальше за ограждением.
— Все страньше и страньше, как у Кэрролла, — усмехнулся Форрест.
Я остановил машину и вышел. За воротами простиралась широкая, покрытая гравием подъездная дорога, а в глубине стоял красивый белый дом восемнадцатого века, с колоннами, зелеными ставнями, серой гонтовой крышей и тремя оконцами мансарды в крыше. Почти все ставни на первом этаже были закрыты. Не очень благоприятное впечатление произвел на меня доберман с подпалинами, который стоял у ступеней, ведущих к входным дверям, и внимательно наблюдал за мной, насторожив уши.