Он сидел на поваленном стволе сосны.
— Не знаю, — задумчиво сказала я. — Наверное, нет, раз пришла.
— Я тебе так скажу, Двадцать Вторая, — посмотрел на меня исподлобья Ряха. — Есть вещи, которые выглядят ужасными, но которые надо делать, потому что если попуститься, будет в сто раз хуже.
— Я знаю, Ряха, — покивала головой я. — Всё-то я знаю, да только паршиво как-то… Как ты выйдешь завтра на бой?
— А что, в первый раз что ли? — усмехнулся Ряха. — Бой своим чередом, пожар — своим. Не смешивай.
— Я так не умею, — вздохнула я. — У меня всё в одну кучу.
Я присела рядом с Ряхой на ствол, и мы оба уставились на куст шиповника. На шиповнике уже распустились цветы, большие, нежно-розовые, они, словно бабочки, сидели на усеянных колючками ветках.
— Письмо написал, — сказал Ряха, глядя на куст так, словно он шиповника никогда в жизни не видел. — Передай, ага?
Он вынул из-за пояса скатанный трубочкой и плотно обмотанный кожаным шнурком лист бумаги.
— Ага, — кивнула я, принимая лист.
И мы снова застыли, разглядывая куст. На цветы садились толстые шмели. Такие же мохнатые, как и его колючие ветки. Только у шмелей колючки не кололись.
— Двадцать Вторая, — сказал Ряха, не отрывая взгляд от цветов.
— Что? — спросила я.
— Двадцать Вторая, сделай меня королём.
Я вздрогнула и, с усилием оторвав взгляд от шиповника, перевела его на Ряху.
Ряха был серьёзен и даже печален.
— Рях, ты чего? — забормотала я растерянно. — С ума сошёл?
— Нет, я в уме, — мотнул головой Ряха, продолжая неотрывно смотреть на шиповник. — Сделай, а? Я знаю, ты можешь…
— Зачем тебе это, Ряха? — ошарашенно пробормотала я. — Ты и так тут почти король, кого хочешь — любишь, кого хочешь — караешь. Ты же сам можешь им стать, без меня?
— Да, — скромно подтвердил Ряха. — Я могу. Я знаю. Но мне надо, чтобы кто-то мне сказал: «Ряха, будь королем». Тогда я буду шевелиться. А так лень. Самому-то мне особо не надо, мороки больно много. Но, может, тогда она согласится…
Вот тут я оживилась, стряхнула оцепенение, навеянное не то солнечным весенним днем, не то разрядкой после вчерашних событий, и подумала, что, похоже, эта самая «она» мне прекрасно известна и с ней мы прожили бок о бок большую часть моей жизни.
— Ряха, ну зачем она тебе? — принялась я охаивать собственную сестру. — Она же вредная, знаешь, какая противная!
— Много ты понимаешь! — прогудел Ряха. И добавил мечтательно, — та-а-акая душевная женщина…
Если учесть, что эту душевную женщину он видел от силы три раза вблизи, а общался с ней и того меньше, то было даже интересно, из чего он сделал столь серьёзные выводы.
— Ряха, она посуду мыть — терпеть не может! Всегда меня заставляет, — продолжала стращать я.
— Велика беда! Сам помою, — не испугался даже такого ужаса Ряха.
Глаза у него заблестели, видимо этот разговор ему очень нравился.
— Ряха, она тебя образованностью изведет. Будет придираться, что ты, к примеру, комментарии к поэзии Седого Горностая не читал.
Ряхе было море по колено.
— Ну так прочитаю и дело с концом.
Он помолчал, а потом спросил:
— Толстая?
— Кто?!
— Да книжка эта? Сильно толстая?
— Ну да… Солидная такая…
— Ничего, осилю, — принял твердое мужское решение Ряха.
— Ряха, ну на какую ты себя жизнь обрекаешь? — воскликнула я. — Посмотри, сейчас ты со всех сторон распрекрасный, сильный и женщинами любимый, и всё у тебя хорошо, полный порядок. Но неужели ты думаешь, Светлая кого-нибудь рядом потерпит? Будешь ты посуду мыть, книги скучные читать, станешь тонким и хлипким, перепилит она тебе шею своими требованиями, опомнись!
Ряха довольно хохотнул, наклонил коротко стриженую голову и ткнул пальцем в шею:
— Эту?
— Эту! — подтвердила я, тоже хихикая, потому что, глядя сейчас на Ряху, любой бы понял, что даже дюжина самых зловредных баб не смогла бы превратить его в слабого и хилого, и шея его осталась бы в целости и сохранности, ещё бы, она в некоторых местах была шире головы.
— Ну как, берёшься? — посерьезнел Ряха.
— Нет, я не могу так сразу ответить! — отказалась я. — Мне подумать надо.
— Подумай, — разрешил Ряха. — Не очень долго.
И тут я вспомнила разговор с Рассветом около подзорной трубы.
— Ряха, вот ты у нас такой любвеобильный, да?
Ряха приподнял бровь.
— И женщина с самой лучшей попой — твоя, и женщина с самой лучшей грудью — твоя, и к сестре клинья подбиваешь. А вот почему ты ко мне ни разу не приставал? В представительстве интересуются…
Ряху словно пружиной со ствола подбросило. Он побагровел, воткнул свой указательный палец себе же в висок и выразительно провернул. Проделай он это с моим виском, — вкрутил бы палец в голову на всю длину.
— И ты того, и твои в твоем Огрызке того! — прорычал он. — На голову подвинутые! Солдат ребёнка не обидит, такое им в голову не приходило?
Он развернулся и, ломая кусты, гневно понесся прочь с полянки.
Сделав с десяток шагов, остановился и прокричал:
— Приставать к тебе, разбежалась! Да ты на себя посмотри, кожа да кости, к чему тут приставать?!
— Ряха, я тебя тоже люблю! — проорала в ответ я, улыбаясь до ушей. — Во сколько завтра на рынке быть?
— В Час Росомахи! — отозвался Ряха и исчез.
А я еще посидела на вывороченной сосне, глядя на шиповник и улыбаясь.
Из Ряхиных слов можно было сделать два вывода.
Во-первых, я похудела, ура!
Во-вторых, похоже, он не на шутку вознамерился сделаться моим родственником, вот беда… Упрямый же, как древесный корень.
Я подумала, что если бы в этом дурацком мире всё было по уму, то на месте Ножа и Ряхи я бы села за стол переговоров и урегулировала этот вопрос так: раз им моя сестра обоим нужна, передавали бы ее друг другу на время. Три луны у Ножа — три луны у Ряхи — и снова три луны у Ножа. Не жизнь, а песня. Ведь почему люди ссорятся? Потому что привыкают друг к другу, а за три луны не привыкнешь. Да только кто ж в этом мире по уму-то делает? Дракой дело кончится и всё. Нож — он только с виду улыбчивый. Да и у сестры характер не такой, чтобы позволить себя передавать, словно кубок. Как бы она обоим претендентам на её сердце не поддала сгоряча. Мало у нас бед, вот, пожалуйста, ещё один узел.