— Раньше не было такой жестокости!.. Раньше культурные нации дрались... с менее культурными! И всегда побеждали! Цивилизованные эллины много веков воевали с цивилизованными персами, цивилизованные македонцы разгромили цивилизованную Мидию, еще более цивилизованный Рим покорил и Персию, и Македонию, и Египет, и Элладу!.. И с тех пор правил миром. Не Рим, а цивилизация правила миром! Но впервые... впервые!.. из темных отвратительных лесов и вонючих болот вышла самая настоящая дикость, что тупо уничтожает всю культуру!.. Я видел, как наши франки убивали ученых, юристов, поэтов... Для них это самые бесполезные люди!..
Фарамунд вспомнил, как его самого передернуло от вида своих соратников, когда тупо и остервенело разбивали молотами мраморные статуи в захваченном римском городке, едва не бросился останавливать, когда вытаскивали из библиотеки корзины с книгами и засыпали ими огромную яму на дороге...
Но в то же время в словах красавца-франка... вернее, как бы за словами, чувствовалась и некая огромная, как гора, неправда.
Не находя слов, он стегнул коня, что делал крайне редко, тот оскорблено взвизгнул, их бросило навстречу рвущему глаза и губы уже не ветру, а урагану.
Некоторое время несся в одиночестве, потом его догнал весь отряд. Там разговор шел о делах в Римбурге, Тревор с хохотом пересказывал Громыхало и Вехульду сплетни, как дворовые, так и соседские. Редьярд ехал мрачный, лицо вытянулось. Фарамунду на миг стало жаль удивительного человека, что страдает не за свою долю добычи, а за чужие и непонятные народы.
— Нас теснят, — сказал он ему, словно стараясь загладить грубость. — Теснят еще более дикие народы! Звери из степи, что прямо на конях рождаются, едят, испражняются, спят! Которые едят не только пленников, но и своих...
Редьярд тут же воскликнул с жаром:
— Надо встать на сторону Рима! И вместе с ним отразить натиск тех дикарей! Заодно и сами... окультуримся...
Фарамунд покачал головой:
— Я знаю немного, но даже мне уже ведомо, что многие могучие племена вставали на защиту Рима. Их называют федератами, верно?
— Верно, — сказал с надеждой Редьярд. — Они поняли...
— Не знаю, — прорычал Фарамунд, — поняли правильно ли...
— А что не так?
— Где эти могучие племена? Как только встают на защиту Рима, тут же становятся мелкими и жалкими. Почему у них пропадает воинская доблесть, как только начинают помогать могучему Риму? Почему наши народы, не умеющие так красиво шагать в ногу и разом бросать дротики, теснят, бьют, уничтожают, захватывают их земли, насилуют их женщин, врываются в их дома?
Лицо Редьярда покрылось красными пятнами. Он тяжело дышал, в глазах сверкнула ненависть. Фарамунд понял, что красавец убил бы его тут же, если бы это помогло остановить натиск на Рим.
— На все то, — выдавил Редьярд наконец, — на все то... воля Божья!
Фарамунд расхохотался, снова хлестнул коня. За ним с грохотом понесся Громыхало. Старому воину быстро наскучили рассказы о том, кто кого во дворе нагнул, кто у кого ложку украл. Фарамунду показалось, что Громыхало чуточку стыдно за Тревора, который рассказывал с удовольствием, жил в том мире, уйдя из этого, свободного, чистого и погрузившись с головой в кухонный.
К удивлению Фарамунда Редьярд все же решился догнать, поехал рядом, решительный и напряженный, как тетива на луке. Похоже, у него это копилось давно, а выплеснуть решился только что.
— Если нас теснят, — заговорил Редьярд, — если заставляют рушить мир, то мы должны стать этим Римом сами! Взять от него все, скопировать... пусть пока слепо, а потом мы и сами станем римлянами... даже если останемся франками!
— Но стать вторым Римом... — спросил Фарамунд, — значит, когда-то и нас так же?..
Тревор прислушивался с неудовольствием, слишком умные разговоры, широко раскинул руки, словно собираясь обнять весь свет:
— Но это закон! Даже я знаю. Закон природы или закон Божий, как теперь говорят все чаще, но от этого никуда не деться!
— Почему?
— Да потому, что... — ответил Тревор.
А Редьярд сказал горячо:
— Нельзя, нельзя рушить мир! А сейчас творится такое... такое, что мир может рухнуть! Это мы, полудикие франки, потрясены мощью и величием Рима, необъятной империи, что тысячу лет правит миром, но культурные люди на то и культурные, что знают: до Рима было бесчисленное количество таких же империй!.. Была Персидская, была Македонская, были Египетская, были империи хеттов, мидийцев, ассирийцев... И всегда все заканчивалось одинаково. Империи рождались, росли, достигали зрелости, умирали. А на их руинах возникали новые...
Фарамунд сказал со злостью:
— Это я уже недавно слышал. Но на их руинах возникали такие же!
Редьярд взглянул с таким удивлением, словно конунг усомнился в существовании коня, на котором сидит.
— Конечно. А как иначе?
Фарамунд стукнул кулаком по седлу:
— А я хочу — иначе!..
Редьярд сказал уже спокойнее, хотя и с прежним огнем в глазах:
— Хотеть — это одно, а вот реальность...
Желваки вздулись под кожей, глаза Фарамунд вперились в линию горизонта с такой силой, что в том месте показалось пылевое облачко.
— Не знаю, — ответил он зло. — Но из моего хотения что-нибудь да выйдет!
Эта весна и лето для Брунгильды Белозубой тянулись, как никогда, мучительно долго. Она получила все, о чем мечтала: даже не бург, а свой город, в котором быстро росли мастерские кожевников, оружейников, виноделов, в пекарне день и ночь полыхал огонь, хлеб пекли вкусный, с румяной коркой, как она любила с детства, а мастерицы шили ей платья, какие только она желала.
Фарамунд отбыл, оставив Римбург в ее полное владение. Тревор подмигивал: как она сумела окрутить свирепого конунга, заставила выполнять свою волю, на что она надменно улыбалась, но в груди росла злость. Это не она заставила могучего воителя выполнять свою волю, а он продемонстрировал полнейшее равнодушие к богатствам и землям, бросив ей такой огромный кусок!
Бросил и пошел дальше. Навстречу славе, навстречу почестям и ликующим крикам влюбленного в него войска. Навстречу захватам, когда пылают города, когда врываются во дворцы, убивают мужчин, а рыдающих женщин распалено насилуют прямо на трупах их мужей. А самых знатных привязывают на постелях, чтобы всякий франк мог насладиться сладкой плотью нежных патрицианок...
Слухи доходили редкие, с большими перерывами. Дважды, правда, сообщали, что Фарамунд разбит, а сам он пал в сражении. В Римбурге повисало тревожное ожидание, Тревор ходил мрачный, говорил успокаивающе, что такова судьба всех отважных воителей, что первыми бросаются в сечу. И хотя Фарамунд в бою как сам дьявол, но и дьяволу не уберечься в сече от брошенного в спину топора или метко выпущенной стрелы. Рано или поздно все герои гибнут, только погань живет и плодится...