Для Элспет, Джеффри и сотен им подобных театральные подмостки оставались последним пристанищем стабильности и здравого смысла в мире, позабывшем о самих этих понятиях. Но даже их не минует прикосновение кровожадной руки безумия.
– Ты о чем говоришь, черт возьми?! Как это – не сообщать прессе? – спросил Бенджамен Вулф. – Мне уже звонили, спрашивали, почему утром она не пришла на встречу с фотографом. Что я должен делать?
– Это для всех нас трагедия, Бен, – ответила Елена Пароль, чье ревностное стремление изобразить сопереживание отнюдь не подкреплялось тем обстоятельством, что ей решительно ни до кого не было дела. – Полностью разделяю твои чувства. – Сочетая лицемерие с кокетством, она строила глазки Мэю.
В то утро вторника в театре «Палас» царило раздражение. Из-за полнолуния воздушные налеты продолжались до рассвета, и никто не выспался. Разбомбили подземку на Слоун-Сквер, многие погибли. В утренних газетах подняли вопрос об эффективности общественных бомбоубежищ. Отнюдь не все ими пользовались, а среди тех, кто в них прятался, ходили слухи, что там свирепствует инфекция. По общему мнению, спертый воздух способствовал размножению всех видов бактерий. Большинство лондонцев предпочитали не выходить из дому. Люди прятались в шкафах, под лестницей, спали в подвалах или скрывались в бомбоубежищах Андерсона: четырнадцать гнутых листов из рифленого железа скрепляли вместе и наполовину зарывали в землю; в дождливую погоду их заливало, но они могли выдержать все, за исключением прямого попадания.
Сцена все еще пустовала. Появилось лишь несколько человек из состава исполнителей, но музыканты сидели в оркестровой яме, терпеливо ожидая начала репетиций. Обычно они упражнялись в просторных залах за вокзалом Ватерлоо, но эти помещения реквизировало военное министерство, и теперь, вместо того чтобы играть на залитом солнцем пространстве, взирая на реку, оркестранты набились в яму перед сценой тускло освещенного театра. Самых крепких призвали в армию, и выбывших заменили скрипачи, подрабатывающие на свадьбах, и даже парочка уличных музыкантов с Лестер-Сквер.
К счастью, Антон Варисич, подобно многим великим дирижерам, был так же искусен в дипломатии, как и в извлечении сладкозвучных гармоний из своего разношерстного ансамбля. Ударные и деревянные духовые он доверил оркестрантам, эмигрировавшим из Испании и Франции, придав новой постановке беспечный, космополитичный, типично оффенбаховский дух, непривычный для Лондона. Театральные оркестры по-прежнему тяготели скорее к академической музыке, чем к эстрадной, поэтому исполнители чудесно проводили время, открывая для себя нечто новое. Впрочем, как они смогут репетировать, когда соберутся и начнут проговаривать свои реплики актеры, было пока неясно.
– Как ты думаешь, когда еще раз позвонят, мне придется сказать, что твоя солистка может запоздать на репетицию из-за того, что у нее нет ступней?
– Но это смешно.
– Вот-вот, и они так скажут. – Долговязый Вулф развалился в кресле под номером С15 и пригладил рукой намазанные бриллиантином волосы. В его манерах неизменно сквозил сарказм, отнюдь не вызывавший у окружающих теплоты. – Полицейские шныряют по всему зданию, никто не знает, что происходит, а мне надлежит вести себя так, будто все идет как по маслу.
Елена уставилась в темноту под крышей.
– Бенджамен, пожалуйста, ты же импресарио, гладко врать – твоя профессиональная обязанность, фирменный знак или что-то в этом роде. Если хочешь, можешь заявить журналистам, что она вступила в женскую вспомогательную службу ВВС и вылетела в Тимбукту с миссией милосердия, и у них не останется другого выхода, как тебе поверить. Она ведь из очень аристократического рода, и ее репутацию нужно охранять.
Их диалог был прерван шумом ветровой мельницы. Вулф был вынужден повысить голос, чтобы его услышали, но Елена не намеревалась кричать в ответ. Она сознавала, как легко труппа может поддаться панике перед предстоящей премьерой, да еще в столь тяжелых условиях, но хотела дать понять, что «Уиндмилл» отнюдь не единственный театр, функционирующий во время войны.
– Нам всем нелегко, – заметила она с притворным сочувствием. – Тебе надо просто обставить все в лучшем виде. Дорогой, у меня нет спичек, дашь мне прикурить? – (Бенджамен поднес зажженную спичку к ее сигарете «Вайсрой»). – Эти джентльмены – детективы, надеюсь, они быстро во всем разберутся. Вы же знаете, как просто эти девицы связываются со всякими типами.
– Может, нам стоит продолжить обсуждение в кабинете мисс Пароль, – предложил Мэй. – Думаю, мы здесь мешаем.
Он перевел глаза на Брайанта и проследил за его взглядом. Внимание Брайанта привлекли появившиеся танцовщицы – полдюжины длинноногих девиц, которые шептались и хихикали под навесом над сценой.
Брайант был очарован окружающей его обстановкой. Театр для него таил особую привлекательность. Когда Джон взирал на актрис, умело принимавших перед публикой соблазнительные позы, они оставались для него лишь манекенами с загримированными лицами. Артур же видел в них нечто воздушное и неопределимое. Он чувствовал обещания юной плоти, нечто красивое и недоступное, ту спонтанную радость, которая не по силам человеку, не способному и слова произнести, не подумав.
В кабинете Елены Мэй открыл окно за видавшим виды дубовым столом и посмотрел вниз на Моуэр-стрит, где люди в черных тяжелых и белых легких касках убирали обгоревшие бревна с почерневшего фасада магазина.
– Я не ошибусь, если замечу, что за успех постановки отвечаете вы, как художественный руководитель труппы? – поинтересовался Брайант.
– Разумеется. – Елена выглядела напряженной и рассерженной. Она стряхнула частицу пепла, ненароком упавшего на вырез белой обтягивающей блузки. – Я отвечаю перед советом директоров за успех «Орфея в аду». Я сохранила французское название оперетты Оффенбаха. Они считают, это оттолкнет зрителя. А я сказала: «Это продемонстрирует солидарность с народом Франции, к тому же это канкан, что может быть доступнее?» Восемьдесят лет назад оперетта считалась безвкусицей, легкомысленной ерундой. Сейчас англичане считают ее большим искусством, поскольку название французское. Простофили. Готовы выстроиться в очередь, чтобы поглазеть на жену мэра на открытии праздника, но захрапят на представлении оперы. Это ведь вам не континент, понимаете. Французы с большим уважением относятся к своим артистам.
Слабые лучи ноябрьского солнца играли на ее аккуратно накрашенном лице, пока она окутывала струйками сигаретного дыма завитки своих медных волос. Ее ярко подведенные глаза меньше выделялись в клубах табачного дыма. Брайант понял, что она – с волевым подбородком, грудастая, полная сил, – вероятно, принадлежит к тому типу женщин, которые нравятся его новому напарнику. В ней был класс, как в каком-нибудь предмете мягкой мебели с дорогой обивкой, напоминающем о более роскошных временах.
Елена знала, как важно заботиться о членах своей труппы. Как-то Бенджамен заметил, что это не актеры – это ее дети. Но своих детей у нее не было. Зато был продлившийся три года неудачный брак с ее агентом, распавшийся из-за расхождения во мнениях о том, как воспитывать детей-полукровок в стране, где цветные по-прежнему в диковинку. Теперь же, поскольку шла война и в театре работы не было, она и ее бывший муж оказались вынуждены вновь терпеть общество друг друга.