Нет, она все равно не сдастся! И Марина потребовала:
– Ну, и пусть я непонятно говорю. Зато возьмите хоть того же Шекспира. Гамлета, например. Вот скажите любой акт, любую картину – и я вам в два счета процитирую!
– Вы нас задерживаете, – ледяным тоном заявила седоволосая.
Но председатель комиссии – ура! – взглянул на Марину с интересом. И попросил:
– Ладно давайте, скажем... акт второй, сцена первая...
И Марина, буквально лишь на секунду задумавшись, затараторила:
– Elsinore. A room in the house of Polonius. Enter Polonius and Reynaldo.
Polonius: Give him this money and these notes, Reynaldo.
Reynaldo: I will, my lord.
Polonius: You shall do marvell’s wisely, good Reynaldo, before You visit him, to make inquire of his behavior .
А что, Шекспир хоть и писал на устаревшем языке, а учится легко.
– Действительно интересный акцент... – задумчиво произнес председатель комиссии.
– О боже! – вновь закатила глаза вредная тетка. – Да классик, наверное, в гробу переворачивается!
А самый главный деловито спросил абитуриентку:
– Кого еще можете?
Вредина снова встряла:
– Да вы не видите, что ли? Она просто тупо повторяет! Похоже, даже смысла не понимает!
Марина с ненавистью взглянула на бабку. Буркнула:
– Все я понимаю.
И обращалась теперь исключительно к председателю комиссии:
– Ну, Тома Сойера я почти наизусть знаю. И Купера. И Драйзера «Американскую трагедию» два раза в оригинале прочла, какие-то куски тоже запомнились...
– А Диккенса? – поинтересовался председатель.
– Да запросто! – лихо ответила Маринка.
И забарабанила из «Оливера Твиста»...
В общем, когда наконец ее выставили из аудитории, она едва дошла на дрожащих ногах до туалета. Закрылась в кабинке и рыдала от напряжения, от обиды, от усталости почти два часа. Никак не могла остановиться. Кто-то даже медсестру позвал, и та металась под запертой дверью, грозилась, если девушка ей не откроет, вызвать «Скорую». Психиатрическую.
Но Марина отперла дверь лишь тогда, когда поток слез окончательно иссяк. Пробормотала медсестре, что у нее все в порядке и она извиняется. А потом отправилась смотреть оценки. И увидела напротив своей фамилии вполне конкурентоспособную четверку.
А дальше удалось и с сочинением проскочить, и по обществоведению кое-как выплыла... В общем, к дикому восторгу мамы и немалому удивлению Матвея, девочка с кладбища осела в Москве. Да еще и в самом Институте европейских языков.
Но только оказалось, что поступить – еще далеко не все. Потому что отсев в первом семестре пророчили страшнейший. Многие, с «вечерки», готовы были все отдать, лишь бы на дневное перевестись. Вот им места и освобождали. Пересдать можно было любые предметы, кроме специальности – английского.
А как раз с английским у Марины не шло. Ее феноменальной памятью в институте восхищались лишь на первом семинаре, потом же – стали требовать, как со всех. Как с выпускников спецшкол, не раз бывавших за границей. На их фоне студентка,приехавшая из провинциального N, конечно, выглядела полным ничтожеством.
Преподавательницу абсолютно не интересовали цитаты из классиков, без счета сидящие в Маринкиной голове. Она полагала, что главное в языке – классический оксфордский акцент. А еще требовала безукоризненной грамматики. И сложнейшее согласование времен, говорила, у образованного человека должно отскакивать от зубов...
А у Маринки и с акцентом беда, и с грамматикой неважно. Основные правила, конечно, знала, но в нюансы не вникала. Петюня ей всегда говорил, что если смысл в книге понимаешь, то никакие согласования времен зубрить не нужно. Девушка их и не учила. Только вредная преподша теперь чуть не на каждом семинаре объявляла, что Холмогорова – первейший кандидат на отчисление. Одногруппники тоже сволочи. Вот в N, когда учителя в Маринкиной школе кого-нибудь выпереть грозились, народ всегда вокруг несчастного сплачивался. Поддерживал, подсказывал, хотя бы утешал. А тут сокурсники утешать даже не думали. Дождешься от них – сплошь успешные москвичи, только одна девочка из Красноярска, да и то дочка тамошнего секретаря райкома... Блатные! Все держались вместе, то в «Оладьи» идут, то в «Север», то на сейшен, то в дом отдыха едут... А она – единственная в группе отщепенка. Чахлый кладбищенский цветок...
Да и в общаге у Марины друзей не нашлось. Ее поселили в одной комнате с тремя студентками из Сомали – те учились на отделении РКИ. Нормальные, конечно, девчонки, хоть и негритянки, только попахивало от них как-то... И супы вечно варили вонючие.
Вот и получилось: Москва огромная, но Марина в ней совсем одна. И хоть лежит в кармане студенческий билет престижного вуза, а счастьем не пахнет. Никакой Кремль не нужен, никакой Арбат, если ты бредешь по нему одинешенька, да еще в худой куртешке... Поневоле тысячу раз задумаешься, что лучше: быть первой на деревне или последней-распоследней в городе...
Ну правда, что у нее за жизнь! Днями она в институте, в библиотеке или в лингафонном кабинете над своим произношением бьется – занятие нужное, но, безусловно, тоскливое. А вечерами хоть волком вой. На тусовки девочку с кладбища не зовут. Шляться по кафе одной скучно, да и денег не напасешься. Единственная Маринкина отдушина: иногда выбиралась в кино. Прежде, в N, по киношкам они с Матвеем особо не расхаживали. Хватало других занятий. Да и кинотеатры в их городке не вдохновляли: вечно духотища, от проектора такой треск, что часто не разберешь, что актеры говорят. А здесь, в столице, один кинотеатр «Октябрь» чего стоил! Светлый, просторный, весь в мраморе. И буфет обалденный. Маринка обожала: подкопить и побаловать себя бутербродом с белоснежной осетриной. И настоящего, сваренного на песке, кофе заказать...
И никто, ни в буфете, ни в зрительном зале, не смотрел на нее свысока. Не смеялся над ее акцентом. Не подкалывал: вот, мол, провинциалка с кладбища... А уж когда фильм начинался – она и вовсе «уплывала». Особенно если море показывали. Или про любовь. Все красивые, яркие и (это словечко тоже очень любили у них в институте) беспроблемные.
Особенно задел ее фильм «Последняя любовь пирата». Ох, какие в нем приключения! И драки! И любовь! И музыка! И актеры! И абсолютно никакой идеологии. Добро – побеждает, любовь торжествует, злые пираты – наказаны. А лента-то наша, советская. Даже странно, что такое кино, без единого коммунистического наставления, снять разрешили.
Маринка на тех пиратов раз двадцать ходила. Сначала в «Октябрь», «Россию» и «Зарядье». Потом фильм стали показывать в кинотеатрах на окраине, вроде «Варшавы» или «Киргизии» – девушка ездила и туда. Не сдалась, даже когда «Пираты» окончательно сошли с больших экранов. Покупала газету «Досуг в Москве» и каждый раз радовалась, когда выясняла: на этой неделе опять показывают любимый фильм. Ну и пусть придется тащиться в крошечную киношку под странным названием «Березка». Зато она снова увидит море. И беспечное солнце. И большую любовь. И любимых актеров. И особенно – его.