– Вот, блин, старый болтун! – раздраженно сказала Маша.
А Макс равнодушно, не утруждаясь упаковкой, вернул дедову чашу в рюкзак.
Прошло полтора месяца.
Середина января.
Маша
Ноябрьскую поездку к деду в нашей семье еще долго вспоминали как страшный сон.
Племянник Никитка после рыбалки и долгой дороги хворал больше месяца, Аська, бедняга, вся извелась. И даже больше не за малыша беспокоилась, а себя корила, дуру, как она говорила, набитую. Все страдала, что согласилась на путешествие в Абрикосовку. Что выпустила ребенка на рыбалку в ледяное море. Что приняла решение лететь в Москву, а не поехала в поликлинику в Краснодаре, тем более что у Никитки оказался какой-то очень хитрый грипп, который не брали никакие антибиотики…
У бедной сестрицы настоящий комплекс вины развился, а ее горе-муженек Мишка умело этот комплекс подогревал. И Аську называл безответственной матерью, а нас с Максом – махровыми эгоистами. Даже родителям, которые здесь и вовсе ни при чем, досталось – за то, что попустительствовали . Ну и выбрала же сестричка себе пару!.. Не зря я говорю: «Лучше быть одной, чем вместе с кем попало».
Весь остаток ноября и декабрь мы с сестрой почти не виделись. Ася, во-первых, была вся в больном малыше: врачи, процедуры, анализы, бессонные ночи. А во – вторых, человек слаб. Особенно если на него все время давят, как это Асин муженек делает. Вот она и старалась семью сохранить. И, очень смущаясь, попросила меня бывать у них пореже, чтобы «гусей не дразнить».
Я пыталась ей объяснить, что с этим ее Мишей чем больше компромиссов, тем крепче он на шею сядет, но младшая сестричка оказалась упрямее мула. «Понимаешь, Маша, ему так одиноко в Москве. И он очень переживает, что у меня здесь и сестра, и брат, и родители, а он – один-одинешенек».
Ничего себе, один! И жена его со всех сторон обхаживает, и сын – лапочка, и, как я упорно подозреваю, еще и на работе роман с какой-нибудь смазливенькой секретаршей.
Но не буду ж я свое общество им насильно навязывать! Тем более что у меня на этого Мишу, даже когда его дома нет, жесточайшая аллергия. Его тапки в коридоре увижу – и уже начинаю закипать…
Братец Макс остаток года жил своей собственной жизнью. И тоже, на мой взгляд, неправильно. У всех профессиональных теннисистов в это время каникулы, народ разбрелся, разлетелся, куда средства позволяли, а этот фанатик все тренируется. Потому что, видите ли, сейчас теннисные корты дешевеют. И как ни пыталась я наставить на путь истинный и его – мол, отдохни, развейся, а потом результаты сами пойдут, – брат меня и слушать не пожелал. Он, видите ли, уже взрослый и сам решает, как ему поступать. В итоге после своих бесконечных тренировок он возвращался домой сердитый, бледный – усталость-то за год немалая накопилась! – а на утреннюю пробежку и вовсе выходил с таким видом, будто не бегать, а на похороны идет.
Ну, не хотите добрых советов – навязываться не стану.
И я тоже, говоря красиво, дистанцировалась от всех и с головой прыгнула в работу, в английский и в хорошие американские книги.
…Дедова чаша, после того как она отказалась нам помочь с больным Никиткой, скучала в коридоре, в платяном шкафу. В ее способность творить чудеса мы больше не верили. А уж родители, которым я, разумеется, поведала все дедовские байки, и вовсе хохотали как безумные, папа аж слезы вытирал: «Ну, батя дает! Наворовал денег, особняк себе отгрохал, а теперь нас байками про волшебную палочку кормит!» А мама с легкой завистью расспрашивала, сколько на дедовой вилле комнат и вкусно ли готовит его домработница…
Я попыталась возразить отцу, что воровать деду в его-то годы вроде и возможностей нет, и жил он до недавнего времени очень скромно, но папа только отмахнулся: «Он пройдоха еще тот. Что он, что брат мой Митька. Всегда находили, где стырить».
Может, я, конечно, и испорченная, но не отказалась бы, чтоб и мой отец тоже что-нибудь стырил . Очень уж хочется наконец в Америку выбраться, а бесплатно, через гранты на учебу, пока никак не выходит… Но только от нашего последнего романтика дождешься – максимум, на что он способен: укатить в очередную командировку на новогодних каникулах, чтобы по двойной ставке заплатили. Хотя папа у меня все равно замечательный, я его и таким люблю.
А вот насчет дедовой чаши после всех этих разговоров возникла у меня интересная мысль. Чаша-то с виду старинная – то ли медь, то ли, помнится, дед говорил, даже бронза. И письмена на ней, похоже, золотом выбиты. Вдруг она художественную ценность представляет? Хранить дедов подарок у нас никакого резона нет. На него только взглянешь – сразу настроение портится, потому и держим ее в глухом шкафу, за закрытой дверью. Даже я, едва на эту железку взгляну, сразу вспоминаю, как бедный больной Никитка в самолете рыдал, Аська и вовсе едва чашу в окно не вышвырнула, когда как-то в гости к нам заехала.
А окажись, что горе-чаша стоит более-менее приличных денег, – продадим ее без вопросов. Лишние финансы очень бы пришлись кстати.
И я, для разминки, отправилась с чашей в ломбард.
Ломбард в нашем районе – заведение весьма криминальное. Внутри и около него полно сомнительных личностей, все, как под копирку, с перегарным амбре и трехдневной щетиной. И приемщик, сразу видно, пройдоха – глазки бегают, пальцами хрустит. Явно врун. Будь при мне какое-то серьезное богатство, хотя бы микроскопический фамильный бриллиант, сроду бы в такое место не пошла, но с чашей, я решила, можно. Ничем не рискую.
И я не ошиблась. Потому что приемщик оценил ее в двадцать долларов. А личности, что подбежали, когда я с расстроенным лицом вышла наружу, и того меньше: в пятнадцать. И ни у кого, я внимательно рассматривала их физиономии, не загорелось в глазах при виде моего сокровища ни радости, ни предвкушения богатства.
«Забавная железка», – вот и весь вердикт.
«Дед и тут обманул», – резюмировала Ася, когда я рассказала ей о своем походе в ломбард.
Но я не сдалась. Ломбард в нашем Орехово-Горохове – отнюдь не высшая инстанция, и вторым дублем я отправилась в центр, в антикварный магазин.
Там и приемщик оказался поприличнее, седобородый, в серебряных очках, и подозрительных жучков не крутилось, но чаша моя все равно вызвала интереса лишь на крупицу больше.
– Вещица забавная, но это не Бергенфельдт, – едва взглянув, огорошил меня приемщик.
Хотя мой принцип никогда не признаваться, что чего-то не знаешь, а пытаться выкрутиться, я глупо переспросила:
– Чего?
– Фридрих Бергенфельдт, бронзовщик. Работал в Петербурге в конце восемнадцатого – начале девятнадцатого века, – снисходительно просветил меня приемщик. И назидательно добавил: – Но к вашей чаше он никакого отношения не имеет. Сей предмет, полагаю, датирован гораздо более поздним временным отрезком. Конец девятнадцатого, а то и начало двадцатого. Впрочем, можете оставить на экспертизу…