Томас обалдело смотрел в широкую спину, что сейчас сгорбилась, стала поменьше. Каркнул пересохшим голосом:
— Ну да, море!.. Скажи еще — горы, покрытые льдом!
Калика ответил тихо, не оборачиваясь:
— Горы? Нет, по горам здесь я бродил еще раньше. Тогда шагу нельзя было ступить, чтобы пятки не подпалить на лаве... Голова трещала от грохота: эти жерла били в небо камнями, будто воевали! Столько выбрасывали камней и пепла, что неба не было видно вовсе...
— Еретик, — прошептал Томас. — Что ты мелешь... Перегрелся... Лучше уж шлем на голове, чем так заговариваться... Рыбу он ловил!
— Рыбу, — подтвердил Олег с печалью. — Большую, кистеперую. А то и вовсе панцырную. Как вон ты, только в костяном доспехе, вроде рака... Спокойную такую, не суетливую, не наглую...
Они уже слышали шелест пальм. Ветер снова донес запах верблюжьего навоза, но вместе с ним и аромат холодной воды, зеленых листьев, влажного песка. Оазис был невелик, два десятка пальм, крайние торчат из песка, наполовину засыпанные, а еще одну Томас увидел скрытую барханом почти до вершинки. Пески наступали несокрушимо, мощно, песчаные горы передвигаются медленнее, чем морские волны, но с такой же пугающей неотступностью.
У крохотного родника лежали четверо бедно одетых бедуинов. Ключ выбивался бурно, вода будто кипела, но сил у ручейка хватало лишь шагов на двадцать, а там он полностью растворялся среди надвигающийся песков.
— Салям алейкум, — поприветствовал Олег.
— Салам, — буркнул Томас.
— Алейкум салям, — ответили вразнобой и без настороженности бедуины. Трое поднялись, все настолько закутаны в тряпки, что оставались узкие щели для глаз, а на железного рыцаря посмотрели с явной насмешкой. Томас молча взвыл от страстного желания тут же сбросить все и голым прыгнуть в родник.
— Хорошо ли спали верблюды? — сказал Олег традиционную формулу вежливости для этого племени, он уже все понял по их одежде, манере завязывания поясов. — И широки ли их копыта?
Бедуины расплылись в сдержанных улыбках:
— И тебе крепких копыт, странник, знающий пути Аллаха. Как и твоему железному спутнику. Отдохните с нами, разделите нашу скудную трапезу.
Томас уже сдирал с себя железо, рычал от злости, когда пряжки и ремни не спешили расставаться с хозяином, а калика степенно опустился на зеленый коврик, скрестив ноги по-восточному. О чем они говорили, Томас не слушал и слышать не желал, вода шипела на его руках как на раскаленной сковороде, вскипала, взвивалась легкими облачками пара. Наконец он пал как лев на четвереньки, сунул лицо в кипящий бурунчик ледяной воды, застонал от наслаждения, ради которого стоило пройти пешком через все сарацинские пустыни.
Калика вел степенные беседы, обсуждали обустройство мира, осуждали падение нравов, молодежь пошла не та, а Томас плескался до тех пор, пока не свершилось неслыханное, во что час назад не поверил бы, а скажи такое, обозвал бы лжецом и вызвал бы на смертный поединок: продрог, кожа пошла «гусиками», губы посинели и распухли как сливы, и зубы начали пощелкивать как у голодного волка.
Он намочил одежду, пусть хранит холод, натянул под ироническим взглядом четвертого бедуина, старого, как мир, иссохшего подобно торчащим из песка костям. Остальные с каликой ушли к верблюдам, кто-то обсуждали, размахивали руками. Старик по-прежнему возлежал в тени пальмы, отдыхал, глаза его не по-старчески острые осматривали Томаса. За спиной возвышался массивный камень в полтора человеческих роста, на нем что-то высечено, Томас отсюда не видел, но чувствовал, что камень однажды возвышался и над пальмами, теперь же постепенно уходил в землю. Старик внезапно спросил трескучим голосом, похожим на ветер пустыни самум:
— Что дает это железо здесь в песках?
Томас скривился, сарацинам не понять рыцарских ценностей, поспешил перевести разговор:
— Что это за демон?.. Ведь ислам, как мне кажется, не допускает других богов. Он даже Христа считает лишь одним из пророков...
Старик уклонился от ответа:
— Что тебе, франк, в наших ценностях?
Томас ощутил, что задел больное место:
— Я заметил, что вы все четверо кланялись этому камню, когда бы ни проходили мимо. А как же ислам?
— Аллах милосерден, — ответил старик коротко.
Он насупился, а Томас, чувствуя тайну, дожал, прикинувшись простаком:
— Но Мухаммад велел признавать только Аллаха! Или вы не признаете ислам?
Старик начал сердиться, однако взглянул на Томаса острыми, как буравчики, глазами, перевел дыхание и сказал уже спокойнее:
— Взгляни сам. Возможно, тебе самому захочется ему поклониться.
Томас обошел ручей, камень оказался перед ним отесанной стороной. Неведомые художники прошлых веков умело высекли изображение какого-то божества, грозного и лютого. Под ним проступала почти полностью изъеденная ветрами надпись. Томас покачал головой:
— Что-то нет желания кланяться. Кто это?
Старик сказал:
— Если меднолобый франк даст золотую монету... я отвечу.
— Золотую? — удивился Томас. — За что?
— Я отдам ее нашему богу, — ответил старик просто. — Да простит он тебя.
Томас плюнул в сердцах, но у него в самом деле три золотыее монеты, тяжелые и бесполезные, и он вытащил все три:
— На. В жертву, говоришь?
Старик молча принял золото и, даже не взглянув, швырнул монеты в родник. Они исчезли без плеска, а старик повернулся к Томасу:
— Это очень древний бог нашего племени. Даже сейчас, когда мы приняли истинную веру, мы чтим его, ибо явился в тяжкий час, когда мы были на грани истребления. Он пал с небес в страшном грохоте и блеске молний, развеял врагов как могучий ветер уносит сухие листья. Он накормил сирых, вылечил больных, покрыл всех наших женщин и девиц, отчего в нашем племени появились сильные телом дети, а утром отбыл так же мощно в блеске могучего бога.
— Демона, — поправил Томас.
Он благочестиво перекрестился, плюнул через плечо и оглянулся на возвращающегося Олега. Тот шел босиком, с задумчивым видом держал в руках растоптанный сапог с оторванной подошвой. Томасу сказал мирно:
— Я уже все узнал. И взял. Пошли. Теперь уже близко.
Он распрощался с бедуинами, Томас кивнул благожелательно, солнце обрушилось с яростью, как будто кто-то сыпанул на плечи жаровню раскаленных углей. Томас, освеженный купанием, шел бодро, воспринимал мир ярким и чистым, запахи улавливал за сто миль, а когда в ноздрях защекотало, сказал саркастически:
— Ну и нажрался же ты! Что за бедуины, если пьют вино? Или аллах в пути позволяет вольности?