Двадцать седьмого января Палма в сопровождении охранника Джеффа Мекла, сотрудника “Рок-Крик секьюрити”, прибыл в девять пятнадцать утра на склад и пробыл там до двенадцати тридцати. Увидев на первом этаже жильцов, Гектор поднялся на второй – абсолютно пустой, а затем на третий, где обнаружил гору тряпья, мусор и золу от разведенного бог знает кем и когда костра. Гектор спустился на первый этаж.
В западном крыле насчитывалось одиннадцать жилых помещений, наспех сооруженных из некрашеных асбестовых плит и фанеры. Квартирки были примерно одного размера, если судить снаружи, – войти хотя бы в одну Гектор не смог. На каждой двери из тонкой пластмассы имелось по два замка – навесному и врезному.
Единственная туалетная комната находилась в угнетающе запущенном состоянии. Похоже, уборка проводилась крайне нерегулярно.
Остановив человека, назвавшегося Германом и не проявившего никакого желания разговаривать, Палма поинтересовался суммой арендной платы. Герман ответил, будто таковой не существует, а сам он вселился самовольно. Присутствие вооруженного охранника развитию беседы не способствовало.
Восточное крыло делилось на десять квартир. Услышав за дверью детский плач, Гектор попросил Джеффа отойти в тень и постучал. Дверь открыла молодая мать с младенцем на руках, другой ребенок стоял рядом, держась за юбку. Гектор представился и сказал, что склад продан и в течение ближайших дней ее попросят выехать. Поначалу женщина тоже залепетала что-то о самовольном вселении, но быстро перешла к нападению, заявив, будто живет здесь на законных основаниях и аккуратно платит за квартиру человеку, которого зовут Джонни. Приходит Джонни ежемесячно, примерно пятнадцатого, и собирает с каждого жильца по сто Долларов. Нет, исключительно живыми деньгами. Кому принадлежит здание, она не знает, поскольку, кроме Джонни, здесь никто не показывается. На складе женщина живет третий месяц – другого жилья у нее нет, а работает уборщицей в овощном магазине, двадцать часов в неделю.
Гектор предложил ей готовиться к выезду. Молодая мать не поверила. Палма спросил, нет ли у нее каких-либо доказательств, что она и в самом деле вносит арендную плату. Женщина отыскала под кроватью сумку и извлекла клочок бумаги, оказавшийся чеком от кассового аппарата из овощного магазина. На обороте чека карандашом было выведено: “Пол. от Лонти Бертон сто долл. в кач. аренд, платы. 15 янв.”.
Докладная записка занимала две страницы, к ней прилагалась ксерокопия так называемой расписки. Оригинал чека Палма забрал у женщины и приобщил к делу. Несмотря на корявый почерк и усеченные слова, документ был ошеломляющей силы. От волнения я, похоже, заговорил вслух: шофер глянул в зеркальце, проверяя, все ли в порядке с пассажиром.
Служебная записка содержала детальный отчет о том, что Гектор видел, слышал и говорил. Никаких выводов, никаких рекомендаций руководству. Впрочем, от младшего сотрудника Палмы их никто и не требовал.
В аэропорту я по факсу отправил документы Мордехаю.
Если попаду в катастрофу или меня захотят убить, ограбить, копии сохранятся в недрах адвокатской конторы на Четырнадцатой улице.
Мы не знали, кто является отцом Лонти Бертон, как, похоже, не знал этого никто; ее мать и братья отбывают в настоящее время тюремный срок. Мы решили действовать от имени доверенного лица семейства. Пока я находился в Чикаго, Мордехай отправился в окружной суд, занимавшийся рассмотрением семейных дел, и оформил доверенность на защиту имущественных интересов Лонти Бертон и ее детей.
Рутинный вопрос был улажен в течение нескольких минут судья оказался хорошим знакомым Мордехая. Таким образом, мы заполучили нового клиента – Уилму Фелан, социальную работницу, чья роль в предстоящем судебном разбирательстве сводилась к минимуму. Мордехай сразу известил Уилму, что ее вознаграждение в случае победы будет чисто символическим.
Фонд Коэна, каким бы шатким ни было его финансовое положение, располагал всей документацией, регулирующей деятельность благотворительной юридической конторы. Леонард Коэн недаром считался знатоком законов, в противном случае он не предусмотрел бы в уставе фонда каждую мелочь. Несмотря на то что законодательство не одобряло подобной практики, наша контора имела право вести дела о причинении увечий или смерти с получением гонорара в виде процента от общей суммы компенсации убытков, присужденной к выплате клиенту. В нашем случае ставка гонорара ограничивалась двадцатью процентами вместо обычных тридцати. Некоторые адвокаты не стеснялись требовать сорок процентов и, как правило, добивались их. Из двадцатипроцентного гонорара контора оставит себе половину, Десять процентов пойдут в фонд.
За тринадцатилетнюю практику дела вроде нынешнего Мордехаю приходилось вести дважды. Первое дело он проиграл из-за неудачного состава жюри. Во втором деле истцом выступала бездомная женщина, которую сбил городской автобус. Мордехай убедил суд назначить ей компенсацию в сто тысяч долларов, из которых контора получила десять.
Деньги ушли на покупку новых телефонов и электронных Пишущих машинок.
Имея в кармане подписанный судьей контракт на двадцать процентов, мы были готовы действовать.
* * *
Мой самолет приземлился в шесть двадцать, и через полчаса я ждал Грина у входа на стадион в Лэндовере. Мордехай чудом купил билеты на баскетбольный матч между командами Джорджтауна и Сиракуз <Город в штате Нью-Йорк> . Протягивая мне в двадцатитысячной толпе болельщиков билет, Мордехай вытащил из кармана толстый конверт, отправленный заказной почтой на мое имя в контору на Четырнадцатой улице. Отправителем значилась окружная ассоциация адвокатов.
– Получили сегодня утром, – сказал Мордехай, который и не вскрывая конверта прекрасно знал, что именно в нем находится. – Встретимся на наших местах. – Он нырнул в толпу.
* * *
Отыскав местечко под фонарем, я порвал плотную бумагу. Мои друзья из “Дрейк энд Суини” решили полностью открыть свои карты.
Первый документ оказался копией официального обращения в апелляционный суд с жалобой на мое гнусное поведение. Обвинения в несоблюдении профессиональной этики перечислялись на трех страницах, хотя, по сути, могли уместиться в одном абзаце. Я украл досье. Я нарушил конфиденциальность. Я был дурно воспитанный человек, которого следует или навсегда лишить права заниматься юридической деятельностью, или дисквалифицировать на несколько лет и (или) подвергнуть публичному осуждению. Досье до сих пор не возвращено, посему вопрос должен рассматриваться в срочном порядке и по сокращенной процедуре.