– Помолчи, – сказала Павла шепотом.
Титр все еще висел.
У Павлы вдруг заслезились глаза. Заболели, будто в них сыпанули песком. Она зажмурилась – и в наступившей для нее темноте услышала музыку.
Грозную и благородную. Страдающую, но и в страдании исполненную достоинства. Музыку, при первых же звуках которой ее ноздри вспомнили запах бархата, руки – дерево подлокотников, тело – нервную дрожь…
И ведь Тритан был еще жив.
Павла вздрогнула и открыла глаза.
Титр пропал. Занавес пошел раскрываться; посреди сцены стоял спиной к зрителю человек в черном, с хлыстом в опущенной руке.
…Зеленая трава, несущиеся навстречу ромашки. Падающий самолет, воздушная яма, головокружение…
– Павла, ты чего? – Сава взял ее за плечо.
Он испугался. Он действительно испугался, интересно, чего – обморока? Истерики? Разрыва сердца?
– Не трогай ее, – глухо сказал Кович.
На черном заднике далекой сцены ожили на мгновение мерцающие поросли зеленоватых лишайников. Даже в записи слышно было, как там, в театре, в далеком позавчера охнули, содрогнувшись, люди.
– Тритан, – сказала Павла, глядя на красный огонек работающего магнитофона. – Я, может быть… прости, пожалуйста.
Цифры рейтинга в правом верхнем углу прыгали, как сумасшедшие. Резкая волна спада. И снова волна нарастания.
Где-то там, снаружи, щелкали переключатели программ. Звонили телефоны; люди удивленно переглядывались, некоторые уводили от экранов детей, некоторые в панике выключали телевизоры, боясь повредиться в рассудке. Люди не выдерживали; теперь рейтинг постоянно падал. Шестьдесят, пятьдесят восемь, пятьдесят…
На экранах пировали гости в княжеском дворце. После пира – Павла помнила – будет первая лирическая сцена.
– Хорошо снято, – хрипло сказал Кович. Павла вздрогнула – до этого он стоял так тихо и безучастно, что она успела забыть о его присутствии.
– Хорошо снято… – повторил Раман, с трудом выпрямляясь, жестом слепого нащупывая перед собой спинку кресла. – Молодец… Сава…
Рейтинг заклинился где-то на уровне сорока. Немыслимый, надо сказать, рейтинг для скромной передачи о театре…
Где-то в просмотровой номер девять отчаялся и упал в кресло измученный, пойманный в ловушку Раздолбеж. Может быть, ему хватит ума включить экран на родном канале, чтобы увидеть СВОЮ СОБСТВЕННУЮ передачу?..
Эфирники глушили кофе и вдыхали сигаретный дым. Таким образом они могут убивать часы и часы – ведь дежурит, как они думают, Славек…
Спектакль шел своим чередом. Три человека в замкнутом пространстве смотрели на экран, и с каждой секундой становилось все более ясно, что в тот теперь уже далекий день камера превзошла свои собственные скромные возможности. Камера стелилась, прижималась к полу, вскидывалась вверх, заглядывая в лицо смущенного парня, ловя блики в зрачках пепельноволосой девушки… Наезжая на лица и мгновенно отпрыгивая назад, чтобы сразу же схватить в поле зрения всю сцену – камера сделалась негласным участником спектакля. Павле на мгновение сделалось жалко, что Сава, единоличный автор этой великолепной телеверсии, отныне вынужден будет снимать красоток на пляже…
Она оглянулась на оператора. Сава не заметил ее взгляда.
Сава сидел, подавшись вперед, в широко раскрытых глазах отражались горящие экраны, и потому глаза казались фасеточными, как у стрекозы.
– Сава…
Замигали огоньки на переговорном пульте. Павла, все время подспудно ожидавшая этого момента, вздрогнула; в ту же секунду что есть силы заголосил телефон.
– Не бери трубку, – зачем-то сказал Кович.
В ту же самую секунду дрогнули ручки на входной двери. Кто-то ломился снаружи – звука не было, было еле заметное сотрясение, но Павла знала, что заставить вздрогнуть двери аппаратной может только выживший из ума буйвол.
Тот, кто ломился… а, скорее всего, их было несколько. Те, что ломились, еще не расстались с надеждой открыть дверь, ворваться, опрокидывая стулья, и в судорожном порыве включить аварийный магнитофон, чтобы тот вынес на миллион экранов милую аварийную заставку с бабочками, птичками и цветами. Чтобы жилистый Славек и орда любителей кофе сохранили призрачную надежду удержаться на рабочих местах…
А может быть, они ни на что такое не рассчитывали. А просто бились в дверь, как муха в стекло – от отчаяния, ярости, недоумения…
– Питание, – сказала Павла одними губами.
Сава, не отрываясь от экрана, поднялся и боком, по-крабьи, скользнул куда-то в сторону, за пульт. Сухо, торжественно щелкнул рубильник, экраны мигнули и загорелись снова, а на пол к ногам Павлы отскочила свинцовая печать на проволоке.
Эту студию строили с учетом землетрясения. Снаружи может бушевать пожар – здесь, внутри, в отрезанной от мира рубке работал автономный источник питания. Аварийный источник, на случай исключительный – хотя те, кто строил студию, искренне рассчитывали, что такого случая не представится вовсе…
Они ошиблись.
Они дважды ошиблись, законопослушные проектанты студии. Они не предусмотрели механизма, предусматривающего обрубание эфира извне. Они не ждали ситуации, в которой самодеятельность четвертого канала можно будет остановить, только полностью вырубив телебашню.
И Павлино счастье, что в число людей, ознакомленных с аварийными механизмами, входил некий оператор Сава.
– Авантюристы, – все так же глухо сказал Кович.
Автоматически включился вентилятор. В маленькой закупоренной комнатке становилось слишком душно.
Дверь сотрясалась – по-прежнему беззвучно.
Где-то там надрывались телефоны. Дергался, как в лихорадке, генеральный администратор телекомпании; огромная масса чиновников дергалась, принимая разгневанные, удивленные, благодарственные звонки прикипевших к телевизорам граждан. «Благодаря господину Мырелю, мы…»
Интересно, подумала Павла, а Раздолбежа уже отыскали?
И засмеялась.
Сава никак не отреагировал на ее смех – а Кович вздрогнул. Перевел взгляд на экран, где раскачивалась на высоких качелях пепельноволосая девушка Лица; потянулся к телефону, Павла даже испугалась – кому?!
Гудки тянулись долго. Даже Павлы слышала их, эти гудки; Кович не спешил прерывать связь.
– Включи телевизор.
Павле казалось, что трубка в руках Рамана всхлипывает.
– Включи четвертый канал. Немедленно.
Пауза. На лице Ковича лежал синеватый свет экранов; оно казалось невозможно старым, это лицо – но впервые за время их знакомства Павла увидела на нем холодный отблеск благородства.
– Вот так, Лица… Ты великолепна.
И положил трубку.
И выпрямился, с трудом распрямляя плечи; Павле захотелось подойти и стать рядом. И она сделала, как хотелось.