Кович стоял рядом, и дрожащий палец его указывал на окошко рейтинга.
Девяносто девять и пять… Такого еще не бывало.
Павле сделалось дурно.
Сбой аппаратуры?
– Камеру, – Кович казался свежим и отдохнувшим, по обыкновению злым и готовым в бой. – Как договаривались. Я скажу.
Маленькая камера прыгала в руках потрясенного Савы. Павла сидела за пультом; последняя картинка – поклон, раскрывающийся занавес, Кович, поддерживающий Лицу, почти несущий ее на руках; Павла сжала зубы:
– Сава, разгон…
Занавес закрылся.
И сразу же на смену ему на экране возникло сухое и деловитое лицо Рамна Ковича. Скудный свет аппаратной скрадывал седину и морщины – тот Кович, что был на экране, казался сильнее и спокойнее Ковича живого, сидящего неподалеку от Павлы перед маленькой камерой в руках Савы.
– Уже? – спросил Раман напряженно.
Павла кивнула.
– Я Кович, и это прямой эфир, – сказал Раман непривычно сдавленным голосом. – Я не буду много говорить, вы видели спектакль, в котором я все сказал… в котором мы все сказали, – поправился он через силу. – Я не хочу утверждать, что знаю о жизни… все… я даже не настаиваю на своей правоте… Я говорю, что знаю. Ту часть правды… которая не позволяет мне молчать… я вынужден.
Сава понемногу успокаивался – камера в его руках перестала вздрагивать, теперь на выход шла профессиональная, вполне выразительная, несмотря на скудное освещение, картинка; зато Павлу колотило все сильнее. Она даже стиснула зубы, чтобы ненароком не прикусить язык.
Раман говорил, с трудом выталкивая из себя слова – будто выплевывал лягушек.
– Мир устроен… не так… как нам хотелось бы. Каждый из нас может убить… без вины, просто повинуясь своей природе… и быть убитым. Никто из нас не говорит об этом… большинство… об этом не думает. Просыпаясь утром, ты не вспомнишь… не узнаешь, кого этим утром заберет… спецбригада… не узнаешь… чей вкус крови ты помнишь… если помнишь. Но мы ведь не можем ничего… кроме того как помнить. Кроме того как задумываться… Задуматься. Я не знаю, был ли мир таким вечно… и будет ли… ладно. Пусть так, скажете вы, пусть мы не в силах переломить… мироустройство… Но знайте. Всякий раз, попадая в Пещеру… вы предаете себя в руки егерей. Не спрашивайте меня, что с этим делать… просто знайте. Наш мир и мир Пещеры… я рад, если спектакль помог понять это… осознать, – он перевел дыхание. – Приношу свои извинения, – он закашлялся, и кашлял долго, и у Павлы все сильнее сжималось сердце, – приношу извинения талантливому актеру Валичу Валю, трагически погибшему… во время работы над спектаклем… И благодарю… если так можно благодарить… благодарю и прошу прощения у егеря Тритана Тодина, убитого в Пещере два дня назад. И хочу сказать, что его вдова Павла Нимробец находится в смертельной опасности, сон ее будет глубок, но смерть не будет естественной, и вообще, сколько неестественных смертей приходится на десяток смертей обыкновенных?! Я обращаюсь к Триглавцу: гибель невинного человека, во имя каких бы то ни было соображений… как можно?! Или мы сааги посреди дневного мира, или мы егеря, лишенные лиц?! Тот, кто назначен палачом Павлы Нимробец – я обращаюсь к тебе… Или мало Тритана?! Или…
Раман говорил и говорил, мощно, яростно, и к желтым щекам приливал румянец – но и Павла, и Сава видели, как на всех без исключения экранах уже мерцают серые бельма.
– Раман, – тихо позвала Павла. Кович услышал ее не сразу.
– А?..
– Раман… все.
Кович запнулся. Непонимающе огляделся. Судорожно сглотнул.
– Вы будете смеяться, – Сава закинул камеру за спину, как мальчишка закидывает школьную сумку, – вы будете смеяться, но они-таки… вырубили вышку. Вообще… А может, они ее взорвали?!
И Сава принялся хохотать, и смех у него был странный – одновременно счастливый и истерический.
* * *
Прореха в диванной подушке…
Когда они открыли дверь, когда в спертый воздух аппаратной ворвался ветер коридоров, пахнущий пылью и табаком…
И камеры. Десятки объективов, оттесняющих друг друга, желающих непременно заглянуть в глаза. Гвалт, гул голосов, белые пятна лиц, из всех деталей застряла в памяти одна: стеклянная божья коровка на чьем-то щегольском галстуке.
– Следует ли расценивать ваш поступок…
– …историю болезни?
– …и возможные последствия…
– Правда ли, что господин Тритан Тодин…
– …для дачи объяснений.
И люди. Кто бы мог подумать, что телецентр может вместить столько народу?!
И взгляды. И там, за кромкой возмущенных чиновников и суетящихся журналистов – потрясенное молчание.
Они все смотрели, поняла вдруг Павла.
И эта мысль была единственной, стоящей внимания.
– …Со мной все в порядке, Стеф… я позвоню.
– …подписать протоколы…
Она поставила росчерк под обширным текстом, даже не пробежав его глазами.
Люди были везде. Все, кто когда-либо получал пропуск на телецентр…
А у входа охрана растерянно пыталась оттеснить тех, у кого пропуска не было…
А потом Павла поняла, что ее трогают за рукав. Одна рука за другой, а Ковича, идущего впереди, просто хватают за плечи, тянутся и тянутся руки, всем хочется потрогать…
А потом она увидела серую машину, вокруг нее почему-то пустое пространство, и троих молчаливых людей с напряженными, какими-то виноватыми лицами, и у того, высокого, что первым шагнул к Павле, в опущенной руке явно что-то есть, ну не пустая же рука…
– Охрана психического здоровья, – мягко сказал рослый. – Госпожа Нимробец… госпожа Тодин… Павла. Вам надо бы поехать с нами.
Она следила за его рукой.
Уколоть сквозь рукав – дело мгновения, подхватить внезапно упавшую женщину – естественно для мужчины…
Рослый со шприцем поймал ее взгляд.
– Павла, – сказал он укоризненно. – Ну ради памяти Тритана…
Она оскалилась.
Рослый снова шагнул, теперь уже не собираясь ни о чем разговаривать – но между ним и Павлой внезапно оказался Раман Кович. Пружинящий на полусогнутых, неуловимо напоминающий большого старого саага…
Прореха в диванной подушке.
Прореха.
– Павла, не спи…
Она засмеялась:
– Но я ведь не могу не спать… вечно…
Они по-прежнему отгорожены от мира, только вместо тесной аппаратной – просторная квартира Ковича, где в цветочных ящиках на балконе сохнут по осени сорняки.
Прореха в диванной подушке. Входит Тритан, улыбается зелеными глазами, говорит голосом, как у океанского парохода:
– Привет, Павла… Хочешь спать?