В тот год Рюрик не пошёл сам к глинянам, послал отроков. Верные отроки поехали памятными тропами, выбрались на знакомые поляны и… не нашли поселения. Только шуршащие груды чёрных углей на месте нарядных, добротно, для внуков-правнуков, выстроенных домов. Отроки стали искать следы вражеского погрома, но не нашли. Значит, сами люди ушли. Неведомо куда ушли с обжитого места. Ни следа не оставив, растворился маленький род глинян в необъятных лесах, вызолоченных близкими холодами…
…И минули годы, и сидел постаревший князь, в котором ещё можно было узнать тогдашнего весёлого княжича, один в городе на другом краю населённого мира, сидел посреди чёрной безрадостной ночи, опустив на руки голову, слушал заунывный вой псов и ждал, когда же взойдёт солнце ещё одного дня.
Нечаянка…
Когда случился великий разлад и половина былой Ладоги ушла с Вадимом иной доли приискивать, нельзя сказать, чтобы в старых гнёздах остались сидеть только те, кому полюбился Рюрик, а Новый Город выстроили единственно те, кто остался верен Вадиму. Редок живущий сам по себе; за каждым его племя, его род, и чаще всего человек смиряет себя, уступая воле семьи. Что делать, если отец был бы рад держаться Вадима, занявшего ладожский стол по праву наследования, а сын, ходивший с городской ратью против датчан и бившийся с ними под стягом Белого Сокола, – об ином, кроме как ещё послужить государю-варягу, не помышляет?.. Самое последнее дело, усобица в доме. Многие, памятуя об этом, сумели уберечь свой род от раздоров. Вот потому в Новом Городе хватало не слишком тайных приверженцев Рюрика, а в Ладоге – тех, кто рад был бы заново примирить своего князя с Вадимом.
Из таких был и молодой Смеян, сын ладожского кузнеца. Его, правда, иная причина в Ладоге удержала.
Смеян был, по мнению старших, невмерно горд умишком. Не желал довольствоваться тем, чего с избытком хватало дедам и прадедам. Всё затевал разгадать премудрость далёких земель, посылавших в Ладогу переливчатые яркие бусы. Над ним посмеивались, прозывали «стеклу кузнецом». Но как раз летом у него наконец что-то начало получаться, и потому, как ни рвалось его сердце вослед Вадиму, он не поторопился с ним уходить. Близ Ладоги кое-где родился из-под земли чистый белый песок, а сыщется ли такой у Ильмеря озера – про то ведал один Бог Волос, уряжающий земные богатства. Потому Смеян остался в Ладоге, но сам себе слово дал и здесь послужить государю Вадиму, как только возможет.
Случая долго не предоставлялось, поскольку Смеян не был опытным соглядатаем, да и думать привык больше о своём ремесле, чем о досужих разговорах Рюриковичей, подслушанных на торгу. И не происходило в Ладоге ничего такого, о чём Вадиму следовало бы узнать немедля. Но когда приполз в город Лабута и люди услышали его страшную повесть, стеклу кузнец понял, что обещание пора исполнять. Один из многих, слушавших в то утро Лабуту, Смеян призадумался: единственный уцелел из всего посольства новогородского, и куда же потёк? Назад, к своим – помощи попросить, о случившемся рассказать? Так нет же, вперёд, в Ладогу, куда и шли, чтобы Рюрика в его детинце убийцей подлым прилюдно назвать… Смеян подивился было такому выбору Лабуты и задумался о причине, но скоро оставил. Мало ли что учудит человек, у которого на глазах убили его сорок товарищей! То хорошо, что совсем рассудка не обронил. Но если выживших, кроме него, и впрямь не осталось – Вадиму-то кто вести доставит? Лодьи, что плыть назавтра отряжены, пойдут до порогов, а о гонце в новый Город пока речи не было…
Так поразмыслив, стеклу кузнец озаботился и пошёл искать охотника по прозванию Чёрный. Тот был преизрядный неклюд и большой дружбы ни с кем не водил, в том числе со Смеяном. Однако про князя Вадима никогда плохого не говорил, зато про Рюрика – случалось. Дорогу до Нового Города Чёрный знал как собственное копьё и за белым песком на дальний ручей снаряжался охотно, да и доверял ему Смеян. Неужто не согласится Вадиму весточку передать?
Но тут настигла Смеяна первая неудача. Чёрный словно провалился сквозь землю. Троюродный брат, у которого охотник обычно останавливался, пришедшего во двор стеклу кузнеца ничем утешить не смог. Чёрный-де утром ещё мешочек заплечный собрал и отправился в лес. Зимовьюшку, летом поставленную, проведать решил. Выбрал времечко!
Тогда Смеян понял, что ехать придётся самому, и сердце заколотилось. Он ни разу не выбирался из Ладоги столь далеко. И оробел бы даже в самую мирную и благоприятную пору, не то что теперь. Хищные звери, оголодавшие по весне, Болдыревы разбойники… Сгинувшее посольство и одичалая Суворова ватага, небось готовая всякого истребить, кто понесёт правдивое слово о совершённом ею злодействе…
То есть по всему выходило, что до Нового Города Смеяну не добраться. Неслышно просвистит, ужалит в спину стрела, метнутся перед гаснущим взором нагие чёрные ветки, взметнётся мокрая земля и ударит в лицо… И растащат белые косточки голодные волки да росомахи…
У Смеяна руки тряслись, пока седлал послушного гнедого конька и увязывал одеяло в дорогу да прокорм коню и себе. Меринок беспокойно обнюхивал хозяина, и это был опять же очень дурной знак. Пропаду! – окончательно решил Смеян, выводя коня со двора. Однако стоило забраться в седло, и страх куда-то пропал. Недосуг бояться, дело делать пора…
Сестре, вышедшей проводить, он объяснил, что отправился всё за тем же песком.
– А как же?.. – удивилась сестра и указала рукою на врытую в землю кадь, где у него хранился ещё изрядный запас.
Смеян на это девке ответил, что близ Ладоги по всем приметам скоро может случиться большое немирье и будет города не покинуть из-за ратных людей.
Пускаясь в дорогу, Смеян поначалу мысли иной не держал, кроме как дальше далёкого обойти Суворову заставу, не подъезжать ближе, чем на несколько вёрст. Когда он покидал Ладогу, сумрачный день уже перевалил полуденную черту: не очень долго ждать, пока стемнеет совсем. Смеян стиснул в ладони солнечный оберег – маленькое бронзовое колесо, четыре спицы крестом, – и долго ехал в сгущавшейся ночи, до тех пор, пока мог хоть что-то видеть перед собой. Потом пришлось остановиться.
Смеян покормил коня, сам же есть не возмог. Кусок в горло не пролезал – всё мерещилось, будто смотрят на него из темноты холодные, безжалостные глаза. Так он и не решился ни костёр развести, ни толком уснуть. Просидел до первых признаков света, намотав на руку повод и радуясь безмятежному дыханию Гнедка, дремавшего рядом. Надежда была только на солнечное Даждьбогово колёсико да на то, что мудрый конь как-нибудь уж учует зверя или недоброго человека. Или бестелесное зло, крадущееся во мраке…
Ночь, однако, прошла совсем спокойно. Когда темнота стала редеть, Смеян залез обратно в седло и поехал дальше. Серая мгла расползалась, смытая живым светом раннего утра: незримое за сплошными облаками, из лесов по ту сторону Мутной неспешно выбралось солнце… Смеян поцеловал оберег и спрятал его назад под одежду. «А ведь доскачу!» – подумал он самонадеянно. Эта мысль незаметно разжала кулак, в котором он себя держал, пока длилась страшная ночь. Он рад был бы пустить Гнедка в полный скок и лететь к Новому Городу во всю конскую прыть, но по густому лесу далеко ли ускачешь? Только зря лошадь морить… Смеян не давал овладеть собой нетерпению и ехал шагом. А по большим полянам – рысцой.