Две недели прошли, и мы прощались на вокзале, чуть не плача, держались за руки и давали обещания встретиться ровно через месяц. Навсегда. И даже я, повидавшая достаточно всего в своей жизни, ощущала себя тогда по-настоящему влюбленной.
Дома я обзвонила всех знакомых и, смеясь, сообщила, что выхожу замуж. А всем клиентам, звонившим по вопросам моей работы, радостно отвечала, что покончила с карьерой частного детектива и уезжаю из Тарасова навсегда. Одним словом, была типичной влюбленной дурочкой. Пусть дурочкой, но такой счастливой…
Может быть, именно тогда я и была сама собой, истинной Таней Ивановой — наивной, доброй, готовой на счастливую семейную жизнь, которой так опасалась всегда?
А потом мне предложили дело, от которого я тоже отказалась, но которое завертелось так, что я волей-неволей оказалась в него вовлечена. Потом, уже выбравшись из этой передряги, я вспомнила своего любимого, позвонить которому у меня за время всей катавасии просто не было возможности. Позвонила, пыталась объяснить ситуацию. А он, оказывается, обиделся, по-юношески надулся и решил, что я его обманываю. Ладно, решила я, время покажет истинность наших чувств. Но время шло, сама я не напоминала о себе, а потом вдруг позвонила не кто иной, как его мама, и сообщила, что как раз сейчас ее мальчик должен выехать за границу на стажировку и что у него есть девушка, которую он любит и которая подходит ему по возрасту и воспитанию (последняя фраза была особенно подчеркнута). То есть мне дали ясно понять, чтобы я «мальчика» больше не беспокоила, хотя я и не собиралась. Мне все было ясно. Конечно, мама и папа мальчика, узнав о нашей связи, быстренько «подогнали» — то бишь подобрали ему девушку «его круга»: молоденькую, наверняка из обеспеченной семьи, домашнюю, а не такую сумасшедшую провинциальную даму (в их понимании — еще и не первой свежести), прошедшую огонь и воды, как я. Я была не в обиде на них, я все понимала. Поревела, конечно, какое-то время в подушку, досадуя больше не на них, а на свою глупость. А потом поднялась, взялась за работу, провела несколько дел подряд — и успокоилась. Работа явилась самым лучшим лекарством. Что стало потом с этим мальчиком, я не знала, хотя где-то через полгода он пару раз пытался мне звонить. Но я на одну и ту же удочку не попадаюсь. Прощай, милый, будь счастлив.
Сейчас, вспоминая все это, я невольно усмехнулась. А Питер для меня все равно остался одним из любимых городов. И сейчас я ехала сюда с удовольствием, несмотря на весьма прозаическую цель поездки.
Дом по улице Огнева я нашла довольно быстро. Обычная девятиэтажка, выстроенная во второй половине двадцатого века. Естественно, никакого намека на былое величие старинных построек, на красоту и причудливость зданий, в создании которых присутствовало именно творческое начало. Шаблон — он и есть шаблон.
Оставив машину во дворе, я поднялась на лифте до нужной мне квартиры и позвонила. Почти сразу же послышались торопливые женские шаги, и дверь открылась. При первом взгляде на меня глаза отворившей женщины чуть прищурились.
— Нам ничего не нужно, — равнодушно ответила она, приняв меня, видимо, за распространительницу «жизненно необходимых» товаров какой-нибудь компании.
— Зато мне нужно, — улыбаясь, проговорила я. — И тарасовскому суду тоже. Вы ведь Губанова Ирина Викторовна?
— Да, — с легким недоумением в голосе ответила женщина, и уверенности в ее тоне поубавилось. Она даже отступила на шаг назад. — А вы… все же по какому поводу? И при чем здесь суд?
— Вы ведь в курсе того, что сын вашего мужа от первого брака Сережа Губанов умер в детском доме? Причем, как выяснило следствие, насильственной смертью.
Следствие пока, правда, такого не выяснило. Следствием в данном случае была я. А кто я такая, Ирина Викторовна даже не спросила. То ли у нее не было сомнений, что меня официально послали тарасовские судебные инстанции, что скорее всего, то ли она растерялась, зная за собой какие-то грехи и боясь последствий их разоблачений… Так или иначе, она молча пропустила меня в квартиру. Собственно, если бы ей и потребовались документы, то на этот счет у меня всегда была при себе красная книжечка, давным-давно полученная с помощью друзей в милиции. На всякий случай.
Ирина Викторовна пригласила меня в кухню, но не стала предлагать ни кофе, ни чаю, ни коньяка с закуской, ни прочих разносолов. Да мне это было и не нужно. Я не стала тянуть время. Усевшись на табуретку, я начала излагать факты.
— Ирина Викторовна, следствию известно, что ваш муж хотел забрать к себе своего сына Сергея, оставленного матерью в детском доме три года назад. И документы, подтверждающие его право на это, были практически готовы. Но он не успел — мальчик погиб. Вы знали об этом?
Губанова присела за стол напротив меня и просто кивнула. Невысокого роста, в коротком голубом халатике, обнажавшем круглые колени, вся такая розовенькая, пухленькая и душистая, в белых кудряшках, она производила впечатление этакой наивной юной милашки, хотя, по моим представлениям, ей было где-то около тридцати. Она представляла собой полнейшую противоположность худой, замызганной Антонине. Да и вся обстановка вокруг также являла явственный контраст убогой хибаре в богом забытом Змеином овраге. Как два мира: один, из которого Владислав Губанов вовремя сбежал, другой — куда он пришвартовался и чувствовал себя в нем, видимо, весьма комфортно, если только не считать отягощавшего его душу «хвоста» в виде незавидной судьбы сына от первого брака.
Ирина Викторовна склонила набок хорошенькую головку в белых локонах, подперла гладким кулачком детский подбородок и продолжала ждать дальнейших вопросов, всем своим видом выражая: дескать, я вся такая душечка, вся перед вами на виду, что вы от меня еще хотите? Я же хотела от нее только правдивых ответов.
— Скажите, а как вы сами относились к предстоящим переменам в вашей семье?
— В каком смысле? — сделала вид, что не поняла, Ирина Викторовна.
— Ну вы же знали, что так или иначе не останетесь от этого в стороне. В вашу семью приходит посторонний, по сути, человек. И вы наверняка не раз обсуждали это с мужем. Каковой была ваша позиция?
Губанова молчала. Молчала довольно долго, минут пять. Потом устало посмотрела на меня и проговорила:
— Притворяться, что мне это было по душе, у меня нет сил. Да, я не хотела, чтобы этот Сережа жил с нами. И, кстати, никогда не скрывала этого от Владислава. Я приводила ему сотни аргументов, но он уперся, как осел. Он принял решение сам, не советуясь со мной, и это было обиднее всего.
— То есть вы прямо ему возражали?
— Не только я, но и все наши друзья и знакомые. Я уж не говорю о родственниках!
Под родственниками она, конечно же, имела в виду своих родителей, потому что родственников у самого Владислава Юрьевича не было.
— И возражения ваши заключались только в словах?
— Конечно! А в чем же еще? — Она недоуменно посмотрела на меня.
— Скажите, а вы когда-нибудь были в Тарасове?