На стене гостиной, где обычно висел натюрморт со срезанными лилиями, ныне появился массивный крест. Он бы отражался в зеркале, но зеркало прикрыли тканью, а на столе вместо привычных Брокку блюд стояло одно, плоское и широкое, с дюжиной свечей, окружавших фарфоровую статуэтку.
– Пречистая Дева. – Мисс Оливер заслонила статуэтку и свечи, точно опасаясь, что Брокк каким-либо образом оскорбит это чужое божество. – Заступница страждущих.
Пусть тогда заступится за душу Дитар.
Сиделка, миссис Сэвидж, обнаружилась на кухне.
– Горе-то, горе какое! – Она торопливо прикрыла пироги чистой салфеткой. – Ну да там ей будет легче!
Она подняла взгляд к потолку и широко перекрестилась. А потом вернулась к пирогам, разом позабыв о Брокке.
В этом доме все вдруг стало чужим.
Пустым.
И священник, приглашенный мисс Оливер, косился на Брокка с неодобрением. От черных одежд воняло ладаном и камфорой, а еще отчего-то имбирными пряниками. И запах этот вызывал тошноту.
Мисс Оливер поддерживала священника под руку и что-то тихо говорила.
Миссис Сэвидж спешила накрыть стол…
…из цветочной лавки доставили букеты багряных роз, обвитых черными лентами.
…бальзамировщик явился с тремя помощниками и массивным коробом на колесах. Короб застрял на пороге дома, и помощники суетились, то толкали, то дергали, не в силах сдвинуть его с места.
…мялся у порога дагерротипист, прижимая к груди кофр с камерой.
– Я настоящий профессионал, – заявил он и, пристроив камеру на свободном столике – лампа Диты с рыбками исчезла, – вытер пальцы о засаленные лацканы. – И вы останетесь довольны.
Брокк останется.
Он должен.
Ради Диты и… ради себя.
Чуждый ритуал, человеческий, расписанный по часам, переполненный обычаями, которые непонятны и порой отвратительны.
Сдерживаться.
Ждать. Делать вид, что он, Брокк, сторонний человек.
…и бальзамировщик спорит с дагерротипистом за право первым прикоснуться к телу. Священник, затаившийся в углу, наблюдает за обоими, перелистывая страницы черной книги, из нее листья на пол не сыплются. Зато человек щедр на слова.
Брокк не понимает и половины.
Он садится в углу комнаты, которая преображается на глазах. Вслед за лампой исчезают иные вещи. Часы. И золоченый канделябр. Круглое зеркальце с длинной ручкой, точно забытое Дитой на полке… книги, которые мисс Оливия сочла несерьезными. Фарфоровые котята, купленные Лили на ярмарке…
Темные полотнища закрывают окна, сам дом погружается в траур. И багровые розы в сумраке глядятся черными.
…а людей мало.
Плакальщицы. И женщины, нанятые, чтобы обмыть тело. Они переговариваются вполголоса, но Брокку кажется, что голоса гудят над ухом, а слов не разобрать. Он и не пытается.
Сидит. Ждет.
Он заперт в доме вместе со свечами и статуэткой Пречистой Девы, которая кажется опаленной огнем. Брокк мысленно обращается к ней, не уверенный, что будет услышан. Чужие боги далеки.
И все-таки…
Дита заслужила легкого посмертия. А еще предстоит написать письмо Лили. Сказать, что мама умерла и… и как сказать такое? Брокк вцепился в волосы и закрыл глаза. Он не заметил, что начал раскачиваться, это с ним случалось в минуты волнений. Очнулся от прикосновения.
– Вас спрашивают. – Миссис Оливер возвышалась над ним. В руках она держала крест как-то так, что Брокку подумалось – ударит.
Спрашивают?
Кто?
Инголф.
Он стоял на пороге дома, разглядывая дверь с неприкрытой брезгливостью.
– Что? – Лишь сделав вдох, Брокк понял, насколько тяжело ему дышалось в доме.
– Кажется, я не вовремя, – без тени сожаления заметил Инголф. – Но хотелось бы побеседовать с вами о… неких недавних событиях.
Белое пальто из кашемира ему к лицу, как и костюм касторового оттенка. А перчатки черные, с широким по последней моде швом наружу.
Он всегда умел подчеркнуть собственное превосходство, хотя бы в одежде.
– Мы будем стоять здесь? – Насмешливо приподнятая бровь. И взгляд, ледяной, исполненный презрения. Инголф из рода Высокой Меди не стал бы связываться с человеком.
Разве что ненадолго.
Исключительно из любопытства.
– А что вы предлагаете? – Злость отрезвила.
И горе отступило ненадолго.
– Прогулку. – Инголф раскрыл черный зонт, достаточно объемный, чтобы укрыть двоих, не от дождя, но от влажного снега, что ложился на невысокие ограды, на розовые кусты, скрытые под еловыми лапами, – Дитар так о них беспокоилась. И что будет с розами теперь?
С самим этим домом?
Нет, с домом просто. Есть Лили… захочет ли она жить здесь? Если нет, то Брокк проследит, чтобы поверенный нашел другой дом. И с банковскими счетами надо будет разобраться, с украшениями. У Диты было их много, и следует собрать все более-менее ценное, отправить в хранилище.
– Никогда не понимал этой вашей противоестественной привязанности. – Инголф начал беседу первым. – У вас очаровательная жена… а вы продолжаете появляться здесь.
– Печетесь о моем моральном облике?
Жена.
Сегодня Брокк вернется домой. Встретит ее… скажет… что ему сказать?
Ничего. Сбежать и спрятаться в тишине мастерской, придумав крайне неотложное дело, лишь бы не видеть ее, не думать о…
Не думать не выйдет.
– Мне глубоко плевать на ваш моральный облик, – доверительно произнес Инголф, остановившись перед лужей. – Но вы должны признать, что мы слишком разные.
– Мы с вами?
– Мы с ними. – Он проводил взглядом молочника, который сноровисто раскатывал над тележкой шерстяное покрывало. – Кровь не должна смешиваться. Это противоестественно и… – Инголф замолчал.
– Договаривайте уже.
– И ведет к вырождению. Они плодятся. С каждым годом их становится все больше, а нас… лет двести тому на каждого пса приходилось десять человек. А ныне – сто… а что будет еще лет через двадцать?
– Понятия не имею.
Черные перчатки. И черный зонт. Он любит играть с цветами. И со словами тоже.
– Они нас или уничтожат, или поглотят.
– Что вам нужно?
Брокк не в настроении выслушивать очередную безумную теорию, которая вот-вот расколет мир.
– Мне нужно узнать, куда вы отослали Ригера.
– Что?
– Ригера, – терпеливо повторил Инголф, перехватывая зонт. – Видите ли, мастер… – он не давал себе труда скрыть насмешку и презрение, – он подрядился выполнить для меня кое-какую работу. И исчез.