– А ты?
– А меня, – Кейрен поправил чепец, – проводят в камеру. Все будет хорошо, моя прекрасная леди.
Таннис очень хотелось бы ему поверить.
Оставшись одна, она прошла по кабинету, еще не смея прикасаться к чужим вещам, но ожидание утомляло, и Таннис присела на диван. Встала. Вновь прошлась. Взяла конверт.
Таннис Торнеро, девица двадцати лет.
А денег вдвое против того, что было. Врун синехвостый… конверт Таннис спрятала в корсаж, так оно надежней. И делать вновь стало нечего. Здесь хуже, чем в камере, и она сойдет с ума, если не отыщет себе занятие.
…леди Евгения говорила, что у Таннис хороший глаз и надо лишь постараться.
Вспомнить, что когда-то она умела рисовать.
Углем на стене… и грифельным стержнем на старых обоях… или вот грифелем же, но по бумаге, благо листов в самописце целая стопка. Если Таннис возьмет несколько, то никто не заметит.
Ей впервые за долгое время хотелось рисовать.
…мамашу, сидящую на старом табурете. Ноги расставлены и юбка натянулась, задралась, выставляя опухшие мамашины ноги. Их она платком обвязывала.
Нет, на ее рисунке мамаша будет молодой. И платье ей Таннис подарит, пусть бы и угольное, ненастоящее.
…папаша, но не такой, каким его Таннис запомнила, иной, серьезный и в новом пиджаке. Кепка съехала набок, и папаша улыбается, щурится хитровато…
…Войтех… он хотел стать джентльменом, и Таннис позволила ему.
Это ведь невзаправду, просто рисунки.
И черный строгий костюм. Тросточка, естественно, потому как джентльмен без тросточки что соловей без голоса. И шляпа…
И нет, не то… надо сделать его старше, чтобы как она… и Таннис улыбнулась. У нее много бумаги и времени изрядно. Она сможет каждому нарисовать другую, непрожитую жизнь.
Все занятие.
Кейрен лежал с закрытыми глазами и считал.
От единицы до тысячи. И от тысячи до единицы, а потом снова. Время тянулось медленно, и, признаться, это действовало на нервы, и без того оголенные. Поневоле он начинал прислушиваться к каждому звуку, хотя те вязли в толстых стенах камеры, и все, что слышал Кейрен, большей частью было лишь игрой его воспаленного воображения.
Тяжело.
Давят каменные стены, словно смыкаются, и ему с трудом удается сдержать то ли стон, то ли крик. Приходится закусывать руку и дышать. А ведь прежде замкнутые пространства оставляли Кейрена равнодушным.
Успокоиться.
Таннис ведь жила в этом месте, и оно казалось Кейрену вполне приличным. Он позаботился, чтобы ей было удобно. Печь работала, одеяла грели, но холод проникал и сквозь них. И хуже холода – ощущение каменной громадины, которая вот-вот осядет, раздавит Кейрена собственным весом.
Дурацкая затея.
И все-таки ждать… чепец поправить, который съезжает на затылок, а волосы Кейрена норовят выбиться. Юбки измялись. Кто бы знал, до чего неудобно это платье. Ботинки же и вовсе тяжестью налились, стянуть бы, размять пальцы.
Нельзя.
И все-таки Кейрен услышал. Сквозь камень. Сквозь дерево.
Шаги.
Осторожные, крадущиеся даже…
…Грязный Фил не упустит случая. И пусть дядя не верил до последнего, но Кейрен знал, что прав. Чуял. И повернулся спиной.
…прикосновение руки к задвижке. И оконце падает.
– Эй, ты! – Шепот Грязного Фила заставил замереть. Свистящий, точно из человека воздух выходит. А собственное дыхание Кейрена сбилось.
Узнает?
Темно. И свеча почти погасла. В сумраке возможно различить силуэт, но не лицо, скрытое в оборках чепца.
– Отойди от двери, – скомандовал Филипп.
И Кейрен послушно отступил.
Дышать.
И ждать. Он не посмеет вывести из камеры, потому как возникнут вопросы. Нет, все произойдет здесь, и… и как собирался представить? Он ведь не дурак. Подлец. Продажная сволочь, но не дурак.
Нападение?
Логично. И самозащита.
– Что, красавица, – голос его был тих и печален, – доигралась?
Кейрен молчал.
– Завтра отправят тебя в королевскую тюрьму, а оттуда – прямым ходом на подмостки. А ведь говорили же тебе, сиди смирно. Чего дергалась?
Фил был один.
И мелькнула мыслишка, что дядя прав, а Кейрен ошибся, слишком плохо подумал о человеке, и тогда вся его затея обернется дурацким розыгрышем, которого не простят.
Плевать.
В руке Фил держал масляную лампу, которую поставил на стол. Вытащил из-за пазухи стопку мятых листов, разгладил на коленке. Кинул стальное перо. Чернильницу.
– Ну? Поговорим?
Садиться не стал.
– Тебе тут, наверное, одиноко. – Он не приближался, разглядывая Кейрена. А тот отступил в угол камеры, и Фил засмеялся. – Некуда бежать, красавица. Попалась ты. Влипла… выпить хочешь?
Он вытащил флягу, плоскую, с чеканкой. И наверняка недешевую. Открыл. Поднес к губам, сделав вид, что глотает. Поморщился.
– На, легче будет…
Яд? Почему бы и нет. Медленный. Такой, который оборвет жизнь, но не сейчас, а когда Грязный Фил выберется из подземелья. И уж точно к нему не возникнет вопросов…
И Кейрен протянул руку, занемевшими пальцами принял флягу.
– Пей, пей, красавица. Согреешься. – Фил хохотнул, только смешок вышел нервным. А взгляд какой внимательный, по-волчьи настороженный.
И когда Кейрен флягу выронил, человек зашипел:
– Умная слишком?
Кейрен пожал плечами.
Фляга лежала на полу, и запах дешевого бренди ненадолго перебил прочие.
– Смотри, сама виновата, – как-то равнодушно произнес Филипп, вытаскивая из рукава нож. – Я хотел как лучше. Уснула бы, и все…
Он приближался неторопливо, зная, что камера слишком мала для игры в прятки.
– Хороший крепкий сон… ты ж понимаешь, дурочка, что говорливых не любят. А ты распелась…
Слабый свет лампы скользил по клинку.
Небольшой, дюйма в три длиной. Широкий. Неправильной формы, но острый, такой, который пробьет и ткань, и кожу… хватит одного точного удара. А там… пока Филипп дозовется охрану, пока сбегают за помощью… да и чем помочь, если клинок случайно, совершенно случайно, в печень войдет?
– Надо было слушать старших, – с упреком произнес Фил.
И ударил.
Он был быстр, этот человек.
Для человека.
И пальцы Кейрена перехватили запястье, сдавили до хруста, до сдавленного всхлипа.