Я услышал свое имя. Мне показалось странным, что я знал столько разных вещей, кроме своего имени. Она дала мне одежду. Объяснила, что я нахожусь в Испании; рассказала о правительстве, о том, как она его ненавидит. Я знал, что Западноевропейское правительство находится в постоянно движущемся гидрошаре, который парит высоко над Мадридом и иногда перемещается в Париж или Барселону-2. По его инициативе из государственных служб было уволено большинство людей, их места заняли Эхо. А вот в полиции и армии в основном служили роботы. 14 февраля этого, 2115 года роботы-охранники подавили выступления борцов за права человека в Севилье. Те протестовали против роста числа бездомных и гибели людей в ходе операций по зачистке территорий.
Женщина дала мне ботинки.
Поднесла зеркало к моему лицу.
Я увидел себя.
Свое лицо.
Это было лицо человека. Ну, почти.
Светлые волосы, аккуратно зачесанные набок. 140 000 волос. Зеленые глаза. Правда, моя кожа была слишком гладкой для человека. На ней не было ни пор, ни дефектов. Благодаря огромному количеству кератина она выглядела безупречной. Розелла сказала, что я лучший Эхо из всех, кого она создала. Но она не показалась мне счастливой. В ее голосе слышалось какое-то напряжение. Из этой комнаты дверь вела в другую. Там стояла кровать, на которой спал старый мужчина. На его лице была прозрачная маска, и он хрипел и кашлял во сне.
— Где мы?
— Ты на моей вилле.
— Это хорошее место?
— Возможно, пятьдесят лет назад оно таким и было. А сейчас я его ненавижу.
— Почему?
— Оно в центре пустыни.
— Пустыни?
— Если день относительно неплохой, снаружи температура поднимается до пятидесяти градусов выше нуля по Цельсию, а в плохой чувствуешь себя как в аду.
— В аду? Что такое ад?
— А, ну конечно. В твою программу не заложено понимание религии. Я этим пренебрегла. Должна же я была хоть чем-то пренебречь. Ад — это… очень жаркое место, где людей наказывают за совершенные ими грехи. Мы в пятидесяти километрах от Валенсии. Но здесь живут только люди, которым больше некуда деваться. Во всех здешних домах и виллах можно поселиться бесплатно. Большинство из них пустуют. Официально здесь больше никто не живет. Здесь уже десятилетиями почти никого нет. Слишком жарко. Все переехали на побережье или на север — в Страну Басков или Каталонию. Или в Англию и Францию. Наши места считаются необитаемыми. Западноевропейскому правительству до нас и дела нет. Во Франции сейчас такая погода, какая была у нас десятки лет назад. Солнечно, но не настолько. В нашем доме стоит древняя система кондиционирования — тридцатых годов прошлого века. Я ее обновила, но все равно жизнь здесь очень вредна для здоровья. Особенно для моего дедушки.
Оказывается, мужчина, который кашлял в соседней комнате, был ее дедушкой. Его звали Эрнесто Маркес. Он был очень старым — 132 года. Но я знал, что средняя продолжительность жизни на 2115 год составляла 168 лет.
— Его легкие разрушаются, а от жары и кондиционированного воздуха ему еще хуже, — она на секунду задумалась, глядя на выжженную землю. — Ненавижу это место.
— Тогда почему вы здесь живете?
Розелла засмеялась. Но ее смех не был веселым:
— Потому что это бесплатно.
Хотя она и была известным дизайнером Эхо и экспертом по созданию андроидных роботов, денег ей всегда не хватало. Уже более десяти лет она не могла разорвать договор с корпорацией «Касл», а они платили ей очень мало. Так она объяснила.
— Но скоро все изменится, — прошептала она вроде бы и себе под нос, но так, чтобы я слышал.
Она работала в Валенсии. Туда можно было добраться только по старым заброшенным дорогам, проходящим через пустыню. Там меня и создали.
А потом у меня возник еще один вопрос. Простой вопрос. Самый простой на свете.
— Что я такое?
Я знал столько всего, кроме самого главного.
— Ты Эхо, — сказала она по-английски с сильным акцентом. — Почему ты спрашиваешь? Тебе же это известно. Я вложила в тебя эту информацию.
— Я знаю про Эхо. Но еще я знаю, что они не могут испытывать страх. А мне было страшно там, в сосуде.
Губы Розеллы сжались. Я знал, что это признак лжи. Значит, она скрывала правду.
— Вы что-то недоговариваете, я не должен чувствовать страх.
— Ты прав. Эхо не ощущают страха. Как правило.
Она умолкла и смотрела на меня какое-то время (минуту и сорок восемь секунд). Потом вышла из комнаты и вернулась, держа в руках какую-то книгу.
На пустой электронной странице сменялись картинки.
— Что ты видишь? — спрашивала она каждый раз, когда появлялось очередное изображение.
— Бабочка… Дерево… Рука… Мост…
Она переключила книгу на другую страницу. На этот раз там был узор.
— Какие мысли у тебя возникают, когда ты смотришь на это изображение?
Я посмотрел на черную спираль и честно ответил:
— Отчаяние.
Она кивнула, как будто только что получила подтверждение каких-то своих мыслей.
На следующий день после встречи с Дэниелом я надела информационные линзы и решила посмотреть одну из старых папиных программ. В них не было ничего личного, ничего, что могло хоть как-то относиться к его жизни — просто его размышления о разных технических новинках.
Пока он был жив, его выступления были мне не особо интересны, но теперь, когда его не стало, хотелось увидеть его лицо, услышать голос. А еще мне была нужна информация. Дядя Алекс, безусловно, прав: информация — это оружие. И я посмотрела очень много сюжетов. Папина голограмма вспыхивала на виртуальном ретинальном [17] дисплее, как будто он был в комнате вместе со мной.
Я сидела, даже не позавтракав, и слушала, как он рассказывает об опасностях, связанных с магнитной левитацией, с терраформированием на Марсе и Нептуне, с Эхо. Раньше бы от подобного у меня скулы свело от скуки.
Он рассказывал о зависимости, вызываемой иммерсионной капсулой, о нанокосмических кораблях, о технологиях изменения формы, о самоочищающихся обивках и — в самом последнем выпуске — о нейродетекторах. Разумеется, этот сюжет я смотрела с особым интересом.
— Успокаивая сознание, — говорил он, слегка морщась от боли (должно быть, программа вышла вскоре после аварии), — и поддерживая нас в уравновешенном состоянии, эти разрекламированные нейродетекторы помогут устрашить грусть хотя бы на некоторое время. Но какой ценой? Фирмы, участвовавшие в разработке этих технических средств, провели исследования, которые подтверждают наличие определенного риска. Правда, результаты исследований не опубликованы. Из-за нейродетекторов мы вообще перестаем испытывать какие-либо эмоции, так как процессы нейрорегуляции замедляются и подавляются. Да, мы не чувствуем страха, но заодно теряем интерес к жизни. А человек, теряющий интерес к жизни, перестает быть человеком в полном смысле слова. Ведь желание жить, познавать мир и отличает людей от других видов. Но, конечно, в последнее время крупные компании меньше всего хотят, чтобы мы чем-то интересовались или чтобы нас что-то волновало. Им не нужно, чтобы мы начали задавать вопросы о технологиях, которые они нам продают. Им нужны послушные умы — никакого сомнения. И знаете почему?