Четвертый мало-помалу успокоился сам и успокаивающе повел рукой – дескать, волноваться не о чем. Дорогой друг в ответ незаметно кивнул, но смотрел так же настороженно, как в самом начале. Четвертый повел беседу о достопримечательностях города.
– Мы считали, что мы пьем за наш отъезд – сказал тот, кто пониже, неизвестно, Аллер или Кедар. – Вы не против, если мы увезем вашего старшего товарища в небольшой отпуск от дел, в столицу? Он так давно не был там…
Дорогой друг напрягся всем телом, и на его лбу выступил холодный пот. Определенно, что-то шло совсем не так, как они предполагали, иначе бы они сейчас тут не сидели. Если бы все было как надо, они бы уже были на пути в Аре, и провожали бы их двое, но… Это другие люди.
Собирались одни, а приехали другие.
Дорогой друг говорил, что заговорщиков, или тех, кто хотя бы похож на заговорщиков, императорские службы карают беспощадно. Нет. Так просто он никого не отдаст. Никому и никого.
– Неужели вы выдержите такую долгую дорогу? – спросил Четвертый как бы между прочим. – А не прогуляться ли нам перед этим по городу? Вы, драгоценный, разомнете ваши старые ноги… Наймем экипаж и покатаемся. Я вам такие места покажу…
– Запросто – согласился то ли Кедар, то ли Аллер. Или, нет, Аллер. Или Кедар.
– Да, только прикончим этот сосуд, пока не поздно! – подхватил второй. Перед этим он уходил в комнату и вернулся с четырьмя бокалами на подносе. Поэт лихорадочно соображал, что можно исправить, пока не поздно.
– За Империю! Чтобы любить ее не на словах, а на деле!
– Да! Враги Империи – твои враги, и ненавидеть их нужно от всего сердца!
– Да! – подхватил Кедар или Аллер, наливая бокал. – Любой собрат, даже самый бедный, как этот юноша – частица Империи! Возлюби его, как самого себя!
– Да пойдем уже… – Четвертый потянул за рукав того, что повыше, притворяясь, что уже пьян. Высокий только отмахнулся. – Если вы сейчас же со мной не пойдете, я обижусь за весь город! Поймите, путь далекий, и…
– Не имеет значения – процедил тот и повернулся к сотоварищу. Тогда поэт сжал кулак и со всей силы ударил ему в скулу. Кулак не достиг цели, а поэт вдруг обнаружил себя сидящим на полу. Голова гудела, и очень болела грудь. Двинуться было невозможно.
– Засвидетельствуй! – бросил ему светловолосый. – Потом расскажешь.
Дорогой друг из последних сил выпрямился, а двое придвинулись ближе.
– Прошу вас, выпейте за нашу дружбу! – поднял бокал тот, кто принес его. – За идеалы, которые привели нас сюда!
– За идеалы – пожал плечами дорогой друг. – За мои идеалы. За достоинство.
Он улыбнулся такой улыбкой, какой не улыбался никогда, и поднял бокал в ответ.
– Не пей! – крикнул поэт, обретая голос. – Это отрава!
Он все-таки рванулся и выбил из рук незваного гостя поднос. Тот, который пониже, отшвырнул его к стене.
Потом оба прижали старика к креслу и влили в рот вино. Четвертый бессильно корчился на полу, глядя, как на губах друга выступает пена. Потом свет померк.
Его тянуло обратно, тянуло с такой силой, как будто в этом месте, оскверненном бессмысленной, грязной работой убийцы, сосредоточилась вся его жизнь.
Наверное, прошло уже какое-то время. Та же комната, те же люди, но почему-то сорвана занавеска. Край ее был зажат в руке мертвого, а две тени склонялись над ним. Поэт начал подниматься, понимая, что случилось небывалое – ему удалось воскреснуть, не уходя далеко.
Да, больно, еще как больно, но что-то надо сказать… Что-то надо сказать…
Да. Но говорить уже нечего.
– Богиня увидит вас… – произнес он неожиданно громко.
Свистнул метательный нож. Тело поэта, дважды мертвого поэта, раскинулось на полу.
Тени, осматривавшие труп дорогого друга, переглянулись.
– И здесь эта зараза… – проворчал один из них. Потом положил руку дорогого друга, уже мертвого, на подлокотник кресла и ударил тяжелым ножом. Наследное кольцо не снималось с распухшего пальца.
Так свет померк второй раз.
Поэт когда-то писал, уединяясь:
поэт всегда воскресает
воскресает в случайных местах
где много денег
костей и букв на листах
и много печали
о том, кто не просит жизни
но получает
и верит, что неспроста
нет в тебе соли
никто тебя и не съест
место под солнцем
страшнее всех прочих мест
слов не хватает
жизни несет река
деньги не тают
сам растаешь
пока
Трубочку смолит
старый солдат-чудак
скушай пуд соли
и расстреляют за так
молнии ружей
катятся по траве
обезоружен
славься, злой человек
Душу не бросят
Тело легко как пар
Жизни не просят
Жизнь получают в дар
Жаль, что так много
хватит на десять раз
крика и смога
песни закрытых глаз
и бестолковая,
страшная, от гроша,
ненависть к богу
умевшему воскрешать
Уважаемый Ро-мени!
Если мы теперь на «ты», я продолжу, как подобает друзьям: я люблю тебя.
Когда я попаду обратно – а это будет нескоро – я буду так счастлив, что поцелую стены нашего университета, благо до него час дороги от дома. Только вымоюсь той водой, которая в родстве с моей кожей, и посмотрю на белые звезды, потому что все звезды в этих краях – желтые.
Скоро я стану не специалистом по коммерции, а, того и гляди, игроком или портным, или даже настоящим биологом – прости меня за вольность – и буду соревноваться с тобой в изучении мод, флоры и фауны. Чтобы я мог осуществить этот коварный план, пришли мне, пожалуйста, что-нибудь не из основного курса биологии планет внешнего пояса. Мне нужно не то, что написано в здешних книгах, а кое-что другое.
В справочнике об этом ничего нет. Мне хочется знать, есть ли здесь обычные звери, обычные люди.
Расскажу еще. Пустыня есть пустыня, на любой планете. Она не такая большая и населенная, как я думал раньше. Просто в ней живет несколько крупных племен и несколько мелких, и они кочуют. Тебя удивит то, что войн между племенами почти не бывает.
Сейчас там появилась так называемая сэи, известная среди айдисов как «богиня», которая готовит, кажется, объединение племен, но вряд ли в случае успешного восстания ей нужны будут наши головы и наши машины. Я видел ее последователей и слышал о них рассказы. Машины они разбивают, когда могут без них обойтись, и берут себе, если нужно. Но с нашими нельзя сделать ни того, ни другого. Остаемся мы, но мы – дело десятое.