Фионлах стоял рядом и смотрел, как Фин по одной открывает коробки. В одних были фотоальбомы, в других — старые счета. Нашлись ящики с инструментом и какими-то мелочами, жестянки с гвоздями. Увеличительное стекло, коробка ручек с высохшими чернилами, сломанный степлер, коробочки скрепок..
— Я вроде как помирился с преподобным Мюррэем, — сообщил Фионлах.
Фин поднял голову.
— Он говорил, что ты был у него.
— Несколько раз.
Фин с Маршели посмотрели друг на друга.
— И как?
— Ты уже знаешь, он согласился, чтобы Донна с Эйлид жили здесь.
— Ну да.
— Я сказал ему, что брошу школу и постараюсь найти работу в Арнише, чтобы кормить и одевать семью.
Маршели явно удивилась.
— И что он сказал?
— Он чуть мне голову не оторвал, — усмехнулся Фионлах. — Сказал, что лично выбьет из меня дерьмо, если я не закончу школу и не поступлю в университет.
Фин поднял бровь:
— Прямо так и сказал?
— Примерно так, да. Я думал, священникам нельзя ругаться.
Фин рассмеялся.
— Господь разрешает им ругаться на чем свет стоит. Конечно, если это ради хорошего дела, — он помолчал. — Значит, ты пойдешь в университет?
— Если поступлю.
В дверях появилась Донна с малышкой на плече.
— Покормишь ее? Или мне покормить?
Фионлах улыбнулся дочери, провел пальцами по ее щеке.
— Покормлю. Бутылочка разогревается?
— Да.
Донна передала ему ребенка. Он двинулся за девушкой, но в дверях обернулся.
— Кстати, Фин, ты был прав. Ну, насчет отца Донны. Он не так уж плох.
Отец и сын переглянулись. Фин ухмыльнулся.
— Ну да, он не совсем пропащий.
Фионлах ушел. Бывший полицейский разорвал следующую коробку; она была набита книгами и блокнотами. Он вытащил верхнюю книгу в твердой зеленой обложке. Это оказалась антология поэзии двадцатого века.
— Я не знал, что твой отец любит стихи.
— Я тоже не знала, — Маршели подошла посмотреть.
Фин открыл книгу. На форзаце каллиграфическим почерком было выведено: «Тормоду Уильяму Макдональду. С днем рождения! Мама. 12 августа 1976 г.». Бывший полицейский нахмурился:
— Мама?
— Они всегда называли друг друга «мама» и «папа», — голос Маршели дрожал.
Фин пролистал страницы. Из книги выпал сложенный листок линованной бумаги. Он был озаглавлен «Солас» и весь заполнен неровным почерком.
— Это социальный центр рядом с домом престарелых. Мы его туда возили, помнишь? — сказала Маршели. — И почерк его. Что он писал?
Она взяла листок из рук Фина; он встал, чтобы читать вместе с ней. Каждое третье слово было зачеркнуто, иногда — по нескольку раз: Тормод пытался исправить ошибки. Маршели в ужасе зажала рот:
— Он всегда гордился тем, как грамотно пишет!
Потом начала читать вслух:
— «Когда я приехал, здесь уже сидело человек двадцать. Большинство — глубокие старики», — слово «старики» было переписано три раза. — «Некоторые очень слабы и уже не могут говорить. Другие не могут ходить, но все равно вяло переставляют ноги. Один их шаг — всего дюйм. Но есть такие, кто еще ходит, и неплохо».
Голос Маршели сорвался, она больше не смогла читать. За нее продолжил Фин.
— «Когда я пишу, я все время делаю ошибки, даже в простых словах. Конечно, это началось не вчера. Я бы сказал, в конце одиннадцатого года, и изменения были так малы, что вначале я их не замечал. Но время шло, и я стал понимать, что уже не могу ничего запомнить. Это ужасно. Я очень близок к тому, чтобы стать полностью беспомощным».
Фин положил листок на стол. Снаружи все еще выл ветер, по стеклу барабанил дождь. Бывший полицейский провел пальцем по неровному краю листка — видимо, его вырвали из блокнота. Понимание, что ты теряешь разум, должно быть хуже, чем сама болезнь, подумал он. Ужасно, когда от тебя понемногу уходят воспоминания, способность рассуждать — все, что делает тебя тобой.
Маршели глубоко дышала, вытирая мокрые щеки. Оказывается, может закончиться все, даже слезы.
— Я сделаю нам чай, — сказала она.
Женщина поставила на огонь чайник, стала доставать кружки и чайные пакетики. Фин тем временем открыл еще одну коробку. В ней были бухгалтерские книги за все то время, что Тормод работал на ферме. Фин вытащил их одну за другой и на самом дне коробки обнаружил большой альбом для вырезок в мягкой обложке. Он буквально лопался, набитый статьями из газет и журналов за разные годы. Фин положил альбом на коробку, стоявшую рядом, и открыл. На первых страницах вырезки были аккуратно приклеены, а дальше — просто всунуты между листами альбома. Их было очень много.
Фин слышал, как закипает чайник, как шумит за окном непогода, слышал отголоски музыки из комнаты Фионлаха и Донны. Маршели повторяла:
— Что такое, Фин? Что это за вырезки?
Но внутри него царила тишина. Когда он заговорил, ему показалось, что он слышит свой голос со стороны:
— Нам надо отвезти твоего отца на Эрискей, Маршели. Только там мы сможем узнать правду.
Маршели здесь! Я так и знал, что она приедет. И с ней еще парень, я, правда, не помню, кто он. Зато он был так добр, что помог мне упаковать в сумку вещи. Носки, трусы, пару рубашек, брюки. В гардеробе и ящиках комода осталось еще много одежды, но это не страшно. Они заберут ее попозже. Милая Маршели! Мне хочется петь от счастья! Жду не дождусь, когда мы приедем домой. Я, правда, не уверен, что помню, где наш дом. Ну, молодежь-то знает.
Когда мы выходим, мне все улыбаются. Я радостно машу им рукой. Женщина, которая все время уговаривает меня раздеться и принять ванну, не очень довольна. Как будто пошла пописать на болоте и села на чертополох. Я так хочу сказать: «Ха! Так тебе и надо!». Правда, получается что-то вроде «Дональд Дак». Кто это сказал?
Снаружи прохладно, идет дождь. Мне раньше нравился дождь. Я любил возиться с животными, и чтобы рядом никого не было. Только я и дождь в лицо. Это была свобода. Я мог не притворяться. Молодой парень просит меня сказать, если мне нужно будет пописать. Он остановится где угодно, в любой момент. Конечно, отвечаю я. Не наделаю же я в штаны, правда?
Кажется, мы едем уже очень долго. Может быть, я даже поспал. Я смотрю на места, мимо которых мы проезжаем. Они мне вообще не знакомы. Не понимаю, это трава пробивается сквозь камни или камни лежат в траве? Больше тут ничего нет, только камни и трава на склонах холмов.
А вот теперь вдалеке я вижу пляж! Трудно поверить, что он может быть таким большим, а океан — таким синим. Однажды я уже видел такой пляж. Наверное, самый большой за всю свою жизнь. Гораздо больше, чем Пляж Чарли. Но тогда я страшно горевал и чувствовал ужасную вину, а потому мне было не до красот. Я сидел за рулем старого фургона Дональда Шеймуса. Питер лежал в кузове, завернутый в одеяло, которое я взял из спальни, чтобы отнести его в лодку. Мэри-Энн и Дональд Шеймус спали мертвым сном. Казалось, стоит им положить голову на подушку, и их ничто не сможет разбудить. Это было хорошо, потому что я был в панике и горько плакал. Наверняка я оставил везде следы крови. Но мне, понятно, было все равно.