– Тятя, думать забудь.
– Зна… Хо-хо… Баяно-говорено…
– Почтенье тебе, как стоптанному лаптю.
– Догнал я офицера да шашкой по котелку – хряск!
– О господи!
– Ешь, сват, брюхо лопнет – рубашка останется.
– Хрисан-то те сродни?
– Как же, родня, на одном солнышке онучи сушили.
На столе блинов копна. Щербы блюдо с лоханку. Рыбы куча – без порток не перепрыгнешь. Пирожки по лаптю. Курники по решету. Ватрушки по колесу. Пшенники, лапшенники в масле тонут. Сметаной и медом хоть залейся. Пар в потолок… А самогону самые пустяки, высосали.
– Сухо…
– Не пеки мою кровь…
– Га-хо-хо…
– Хозяин, сухо!
– Дом у него, как вокзал, на все стороны окошки… А кони, кони, как ключи, – не удержишь! – один другого давит.
– Сынок, ни в жисть…
– Ну?
– Брали мы Киев-город… Батарея-то как начала садить по святым угодникам… Во, бат!
– Так и так, говорю… Машина, говорю, твоя, земля – моя. – Петр Часовня разглаживал по столу бумажку, ровно молниями исхлыстанную чьими-то резолюциями.
Над столом рожи жующие, плюющие, распаренные, лоснящиеся, осовелые… Буркулами ворочают туда-сюда… Растрепанные, спутанные волосы, рыбьи кости, соленая капуста и лапша в бородах… Разговоров – на воз не покладешь, на паре не увезешь.
– Сват, кровя одни…
– На дочь зятем Топорка приму.
– В улоск ряск. Взахлест арканят.
– Месь думат.
– Сроднички, ешьте, пейте.
– Дай бог не грех.
– Корова?.. От печки до стенки, три сажня…
– Давай менять… У меня – зверь, не лошадь. Воз враскат не пустит, ни-ни, по гребешку, как щука, промызнет.
В глотке: урк, урк, урк…
Бах – в ворота.
На дворе взорвался, посыпался собачий лай.
– Отец, выдь на час.
Над двором висит луна, как блин поджаристый. На дворе холодно, синё, звездно, хоть в орел играй.
– Тестюшка…
– Пррр…
– …мать.
– Не хочу ехать в ворота, разбирай плетень.
– Х-х-х-х-х…
– Живем, ровно в бирючьих когтях.
Чмок, чмок, чмок…
– Брось, Леска распрягет, йда!
– Канек-от…
– Йда, черт не нашей волости!
Кряк в два обхвата.
В дверь лезет сват:
– Масленца, што ты не семь недель…
В избе густо плещется тяжелый гам, вихрится песня, дребезг бабьего визга кроют, нахлобучивают баса.
– А-ха-ха… плохо петь – песню гадить.
– Сухо! Чем дышим?
– Вашу в душу…
– Мерси покорно.
– Раздевайся, тестюшка.
Рукавицы-то на тестюшке по собаке, шапка с челяк, тулуп из девяти овчин. Умасленная башка космата, ровно его цепной кобель рвал. Румяный, нарядный тестюшка, как бывалышный пряник городецкий. В прищуренном глазу плясала душа пьяная, русская – мягкая да масленая, хоть блин в нее макай. Довольнёшенек, дрюпнулся на лавку, лавка под ним охнула.
Разит самогонкой, овчинами, горелым маслом. Поминутно хлопают дверью – приходят, уходят. Ребятишки на полатях свои, у порога чужие. Шебутятся они больше всех.
Визг
писк
хих
гом.
Гудят пьяные голоса. Обмяклые выкрики, приговорки, рык, хохот, матерщинка-матушка, дрель пляса.
– Гуляй, Матвей, не жалей лаптей!
– А-ахм, мать пресвятая богородица…
– Нашел – молчи, потерял – молчи!
– Перетерпим, передышим!
– Ешь, блин не клин – брюха не расколет!
– Все наши нажитки…
– Полведерка, у Митрофанихи… Сергунька, слетай.
Сергунька с перепою: рожа красная, как вениками нахлыстанная. Навалился грудью на стол, огурцы хряпает, за ушами пищит. Широкий парень, топором тёсан. Могучая багровая шея была обметана искорками пота. В кулаке зажаты золотые часы – в них Сергунька каждую минуту заглядывает, узнает, который час.
– Сергунька… Полведерка, к Митрофанихе.
– Давай… – От нетерпенья сучит пальцами. – Давай!
Звяк бидоном, шорк в дверь – и нет Сергуньки.
– Свое-то жалко, убей – не отдам.
– Учат нас, дураков.
Косы, космы, платки, волосники, полушалки, юбки пузырятся… Рубашки вышитые, красные, сиреневые, в полоску, в искорку, с разводами, а гармонь рвет: ты-на-на́, ты-на-на́, ты-на-на́…
– Аленка, аряряхни!
Аленка – гулящая девка. В другое время ее и в избу бы не пустили, а в Прощеное воскресенье – вот она… Красава, румянец через щеку, гладкая – не ущипнешь, коса густая, как лошадиный хвост. Платьице поплиновое оправила, рассыпала каблуки. В пятках ровно пружины, всю ее сподымя бьет, ну – ядро, буярава! Прошла раз и Феклушка, хозяйская дочь: рожа рябая, рот до ушей – теленка проглотит, уши торчком, спина корытом, шея тоненька, хоть перерви, верблюд – не девка. Прошла раз, да и отстала, куды…
Пойду плясать,
Прикушу я губку,
Комиссарские штаны
Перешью на юбку.
В пару Алене вышел дезертир Афоня Недоёный. Форсисто одернул лопнувший по швам, выменянный на картошку фрак. Из-под фрака – вышитая рубашка, огневой запал. Что есть силы огрел себя по ляжкам, фыркнул, заржал и в пляс.
– Э-э-э-э-э-э, шпарь, Аленка!..
Загудела старая раскольничья изба, застонали матицы… Пол гляди-гляди провалится… Из-под лакировок – дым… Мальчишки в визге, уссались со смеху, того и гляди пупы развяжутся.
– Гоп, гоп!.. Рвай-давай!..
Афонька зубы лошадиные оскалил, накатило на парня, взыграла окаянная сила, цапнул Аленку за грудь:
– Яблочко, медовой налив!
Глянула девка, ровно варом плеснула:
– Не замай!
А ну, ходи, потолок,
Дрыгай, потолочина,
Коммунисты, не форсите,
Пока не колочены…
– Дуй, Фонька!
– Ух, ух!..
– Распахнись, душа! Пошла, Аленушка!
С улицы по окошку: динь-нь… дзень-нь…
Собаки кинулись.
– Бей, можжи!
– Бабоньки…
Бабы шарахнулись от окошек.