Отец Константин расхохотался:
– Что значит неосвященная школа: вся бесовская сила собралась здесь. Вот принесет сторожиха вина – устроим шабаш.
«Церковного» в лавочке не оказалось, и Прасковья принесла чего-то покрепче. Священник налил ей полную чашку:
– Пей и ступай по своим делам.
Глаза у Прасковьи стали масленые. Она перекрестилась, высосала все до дна, опять перекрестилась и умиленно сказала:
– Причастилась, сподобилась. Слава тя, царица небесная! – Брыкнула ногой и ушла.
Зойка прыснула.
– Чего смеешься? – с притворной строгостью сказал отец Константин. – Грех!
– Так, смешинка в рот попала. Удивительно, батюшка: на меня намекаете, а самую настоящую ведьму не примечаете…
– Ведьмы разные бывают. «Вия» Гоголя читала? Помнишь, какая краля загубила бурсака Фому?
Вина Зойка пить не стала, только пощелкала орешков.
Отец Константин допивал бутылку, когда в окно кухни постучали.
– Псаломщик мой проснулся, – сказал он, выглянув из окна. – Надо ехать. – Потом приблизился к Зойке вплотную и, глядя ей в глаза, спросил странно дрогнувшим голосом: – Хочешь, подвезу до самой Бацановки? Места в тарантасе хватит.
– А коня моего куда посадим?
– Ты – на коне? – опять взметнул свои брови батюшка.
– А вы думали – на метле?
Уходя, отец Константин погрозил Зойке перстом:
– Будешь гореть в геенне огненной, будешь!
– Вот там и встретимся, – с доброй улыбкой ответила она.
Я сказал:
– Ну, Зойка, околдовала ты попа. Ушел сам не свой.
Зойка сдвинула тонкие брови:
– Пусть не пялит на меня глаза.
Зойка уехала, точнее, ускакала. Стоя у окна, я видел, как упруго она то поднималась, то опускалась в седле, и думал: «Нет больше на свете другой такой Зойки. Счастлив будет тот, кого она полюбит. А полюбит она только особенного человека, во всех отношениях достойного ее – и умом, и душой, и мужской красотою». Когда всадница достигла крайней хаты и скрылась за поворотом, тоска вдруг сжала мне сердце. И опять, как это часто было в детстве, я показался себе ничтожным существом, не способным ни мыслить самостоятельно, ни действовать.
Сторожиха окончила в классе уборку и перед уходом заглянула ко мне в комнату:
– Соколик, ежели что, очерти круг, стань посредине и скажи: «Сгинь, нечистая сила! Да воскреснет бог и расточатся врази его!» И всю нечисть как ветром унесет.
– Прасковья, в который уже раз вы учите меня этой глупости! – разозлился я. – Идите наконец домой и не мешайте мне тетради проверять!
– Иду, иду, соколик. – Она сделала несколько шагов, потом вернулась и, озираясь, прошептала: – А перед сном окна и двери крестом осени. И печку тоже, а то как бы в трубу не влетела…
– Вон! – крикнул я.
Прасковья мгновенно исчезла.
«Вот так и надо действовать в жизни», – сказал я себе, запер двери и полез под тюфяк. Из пакета на стол посыпались листы тетрадочной бумаги. Все слова написаны печатными буквами, видимо, одной и той же рукой. Бегло прочитав несколько листков, я заметил, что авторы их – из разных селений нашей волости и разных заводов уездного города. Ясно, подлинные письма остались где-то в другом месте или были просто уничтожены, а эти листки – лишь копии. Вот какая предосторожность. Я углубился в чтение со всем вниманием. Да, Илька правильно говорил: грамматика хромала почти в каждом листке. Но зато сколько настоящих, а не выдуманных, как в приложениях к журналу «Родина», трагедий заключено в этих «безграмотных» сообщениях. Даже не верилось, что очень близко от меня происходят такие жуткие события. Вот листок из деревни Кулебякиной, что в семи верстах от Новосергеевки. У крестьянина Мигуленко издохла лошадь. Боясь расстаться с наделом, он впрягся в плуг сам и впряг своих старых родителей. Во время вспашки у матери ущемилась грыжа. Через два дня мать умерла. У отца помутился рассудок. Мигуленко полез на чердак и там повесился. Об этом случае я в свое время читал в газете «Приазовский край», в отделе происшествий. Но там говорилось, что «причины самоубийства не выяснены».
Вот другой случай. В Малой Федоровке безлошадный бедняк Кравченко попал в кабалу к богатею Матвееву. Чтоб не сесть за долги в тюрьму, он вышел из общины, закрепил за собой надел и продал его за полцены тому же Матвееву. Теперь дети пошли с сумой по миру, а сам Кравченко беспробудно пьет. Тащит не только из своей хаты, но и у соседей, в том числе и у своего разорителя. На днях по жалобе Матвеева суд приговорил Кравченко к заключению в арестном доме.
А вот случай из заводской жизни. Мастер металлургического завода Передереев любит заниматься поборами. Но даже тем, кто ему угождает, он по малейшему поводу грозит: «Ты у меня быстро вылетишь за ворота!» – и безжалостно их штрафует. Доменщик Крутоверцев осмелился пожаловаться на него дирекции. В тот же день Крутоверцева уволили как бунтаря. И вот уже пятый месяц он нигде не может найти работы – попал в черный список.
Эти и подобные заметки я принялся перекраивать на все лады, стараясь сделать их предельно сжатыми и в то же время такими, чтобы «суть вопроса была видна как на ладони». И тут я с удивлением и тревогой увидел, что самым трудным для меня делом оказались не запятые и яти, а эта самая суть вопроса. В чем же она? Как ее поймать?
Отодвинув листки-письма в сторону, я стал вчитываться в статью, занявшую целых четыре страницы. Начиналась она так: «Прошло больше года, как умерщвлен ставленник совета объединенного дворянства председатель совета министров Столыпин. Напрасно кое-кто надеялся, что со смертью этого погромщика, покрывавшего страну «столыпинскими галстуками» – виселицами, изменится и политика царского правительства. Столыпинская крестьянская реформа рассчитана была на то, чтобы царизм нашел себе опору в кулачестве, а помещичье землевладение осталось бы по-прежнему нетронутым…» С первых же строк мне стало ясно, что хотя статья была написана той же рукой, что и письма с мест, но автор ее в политике чувствует себя, как рыба в воде. «Уж не «лавочник» ли?» – мелькнула у меня догадка. Ссылаясь на события, описанные в письмах с мест, автор проводил ту мысль, что у трудового крестьянства и у рабочих враг один – царизм. Его-то и должен свергнуть народ под руководством пролетариата. Конечно, статью эту я не переделывал, а только исправил грамматические ошибки (их, кстати сказать, было немного), зато я нашел ключ к обработке писем с мест, так, по крайней мере, мне показалось. И до поздней ночи я не вставал из-за стола.
Зойку я ждал с трепетным нетерпением и каждое утро считал, сколько остается дней до ее приезда. В то же время мною все сильнее овладевал страх, что я не успею к сроку выправить все письма или сделаю не так, как следует. Под влиянием этого страха я опять перечитывал уже дважды выправленные письма и каждый раз находил, что подправить. Особенно трудно мне было придумать заголовок. Так я трижды менял его для письма о заключении в арестный дом спившегося Кравченко и наконец остановился на строчках из стихотворения Никитина, только чуть перефразировал их: