Участники праздника расходились по домам. Экипажи подъезжали ко входу, гости садились в них, и экипажи уезжали. На дороге перед зданием клуба ван Аудейк заметил яванца с обнаженным до пояса торсом, без головного убора, с беспорядочно развевающимися длинными волосами, который яростно жестикулировал и громко говорил. В полутьме там и сям собирались группки яванцев, чтобы издали поглазеть на него.
Ван Аудейк узнал регента Надживы. Регент уже во время бала вел себя несдержанно, после того как, проиграв большие деньги в карты, принялся пить без разбора разные сорта вина.
– Разве регент не уехал домой? – спросил ван Аудейк.
– Конечно, уехал! – жалобно ответил пати. – Я отвел Регента домой, как только увидел, что он не держит себя в руках. Он тотчас упал на кровать; я думал, он крепко заснул. Но видите, он проснулся и снова встал, он ушел из своего дворца и вернулся сюда. Посмотрите, что он вытворяет! Он пьян, он пьян и не помнит, кто он и чей он сын!
Ван Аудейк вышел на улицу вместе с Вермаленом. Приблизился к регенту, неистово размахивающему руками и выкрикивающему непонятные речи.
– Регент! – сказал резидент. – Вы забыли, кто вы?
Регент не узнал ван Аудейка. Набросился на него с бранью, призывая на его голову немыслимые проклятия.
– Регент! – сказал ассистет-резидент. – Вы не знаете, кто с вами говорит и с кем вы говорите?
Регент осыпал Вермалена ругательствами. Его налитые кровью глаза метали молнии бешенства и безумия. С помощью пати ван Аудейк и Вермален попытались усадить его в экипаж, но он не желал. Блистательно-величественный в этот миг своей гибели, вознесенный над всеми трагизмом безумия, он стоял, словно вулкан, полуголый, с развевающимися волосами, бешено размахивая руками, освободившийся от грубых и звериных черт, – герой драмы, борющийся с неотвратимым роком, на краю пропасти… В безмерности нынешнего опьянения он точно взмыл над своей медленной деградацией и теперь высился, одинокий и трагичный, над окружившими его европейцами. Ван Аудейк смотрел на него в остолбенении. Теперь регент сцепился в рукопашной схватке с пати, заклинавшим его успокоиться. На дороге собралась толпа, молчаливая, испуганная: из клуба выходили последние гости, гасли огни в окнах. Среди гостей были Леони ван Аудейк, Додди и Адди де Люс. У всех трех в глазах еще блестело усталое сладострастие последнего вальса.
– Адди! – сказал резидент. – Ты знаешь регента по-родственному. Поговори с ним, может быть, он тебя узнает.
Юноша тихо заговорил с хмельным безумцем по-явански. Сначала регент, продолжая сыпать проклятьями, еще бешенее замахал руками, но потом, казалось, услышал что-то отдаленно знакомое в мягком звучании этого языка. Он пристально посмотрел Адди в лицо. Жестикуляция прекратилась, опьянение и подъем чувств угасли. Как будто его кровь вдруг откликнулась на кровь юноши, как будто их души вдруг поняли друг друга. Регент грустно кивнул и жалобно застонал, стоя во весь рост, воздев руки к небу. Адди хотел посадить его в экипаж, но регент воспротивился: он не желал. Тогда Адди нежно, но настойчиво, взял его под руку и медленно повел прочь. Регент, продолжая стонать, с трагическим жестом отчаяния, позволял себя вести. За ними шел пати и слуги, прибежавшие сюда следом за регентом из дворца, беспомощные… Вскоре процессия скрылась в темноте.
Леони с улыбкой, усталая, села в экипаж ассистент-резидента. Она вспомнила ссору за карточным столом в Патьяраме, ей тогда доставило удовольствие видеть с полной отчетливостью, как человека постепенно разрушает, прямо на глазах уничтожает его страсть, не контролируемая ни тактом, ни чувством меры. И саму себя она чувствовала сильной, как никогда, потому что она умела наслаждаться благодаря своим страстям, управляя ими, делая их рабынями своего наслаждения… Она презирала регента; наблюдение за стадиями его падения приносило ей романтическое удовлетворение, доставляло литературное удовольствие. Она видела своего мужа, мрачно сидевшего в экипаже. Его мрачность привела ее в восторг, потому что она считала сентиментальным это его почитание яванской знати. Сентиментальная инструкция Колониальной администрации, которую ван Аудейк воспринимал еще более сентиментально. И она наслаждалась его горем. С мужа она перевел взгляд на Додди и прочитала в усталых от танцев глазах своей падчерицы зависть из-за самого последнего вальса, который Адди танцевал с ней, с Леони. Она пришла в восторг от этой зависти. Она была счастлива, потому что над ней было не властно никакое горе, равно как и никакая страсть. Она играла с огнем, и ей все было как с гуся вода, улыбка ее оставалась такой же спокойной и бесстрастной, а кожа такой же гладкой и молочно-белой, как всегда.
Ван Аудейк не лег спать. Ощущая, что голова охвачена огнем, а сердце – горестным бешенством, он в первую очередь принял ванну, после чего надел пижамные брюки и кабай и велел подать ему кофе в переднюю галерею. Было шесть часов, в воздухе витала дивная прохлада утренней свежести. Но досада его была столь велика, что в висках стучало от прилива крови, сердце билось в груди, нервы трепетали. Недавняя сцена в предутренней мгле все еще стояла у него перед глазами, стрекоча, как немая кинолента с мельтешащими фигурами. Что его особенно мучило, так это невообразимость происшедшего, нелогичность, немыслимость. Что родовитый яванец вопреки благородной крови, текущей в его жилах, способен вести себя так, как регент Нгадживы в ту ночь, он считал бы невозможным, немыслимым, если бы не видел своими глазами. Для человека, живущего сообразно раз и навсегда установленной логике, эта правда была чудовищна, как ночной кошмар. Обостренно воспринимающий неожиданности, кажущиеся нелогичными, он гневался на реальность. Он задавался вопросом, уж не померещилось ли ему это, не был ли он сам пьян. Происшедший скандал приводил его в ярость. Но раз уж так, он представит регента к увольнению… Иначе уже нельзя.
Он оделся, поговорил с Вермаленом, и они вместе отправились в регентский дворец и прошли прямо в дом к регенту вопреки колебаниям сопровождающих, вопреки этикету. Жены регента, раден-айу, не было видно. Но самого регента они нашли у него в спальне. Он лежал в кровати, с открытыми глазами, мрачно приходя в себя, еще не достаточно вернувшись к жизни, чтобы в полной мере осмыслить странность этого визита: резидент и ассистент-резидент, стоящие у его кровати. Однако он узнал их – и не произнес ни слова. Пока они пытались объяснить ему, насколько немыслимо неприличным было его поведение, он без смущения смотрел на них и по-прежнему молчал. Это было так странно, что чиновники обменялись взглядом, недоумевая, не сошел ли регент с ума и вменяем ли он. Он все еще не говорил ни слова, все еще молчал. Хотя ван Аудейк грозил ему отставкой, он упорно молчал, беззастенчиво глядя резиденту в глаза. Он не размыкал губ, упорствуя в полном безмолвии. Лишь в уголках рта едва мелькнула ироничная улыбка. Резидент и ассистент-резидент, решив, что регент вправду сошел с ума, пожали плечами и покинули помещение.
В галерее они встретили раден-айу, маленькую забитую женщину, словно собачку, униженную рабыню. Она подошла к ним со слезами, она просила, умоляла их о прощении. Ван Аудейк ответил ей, что регент промолчал в ответ на слова об увольнении, что он молчал необъяснимым, но явно преднамеренным молчанием. Тогда раден-айу прошептала, что регент посоветовался с дукуном [57] , который дал ему джимат [58] и сказал, что если регент будет упорно молчать, то враги ничего не смогут с ним сделать. Женщина в испуге просила о помощи, прижимая к себе обступивших ее детей. Вызвав пати и поручив ему как можно лучше следить за регентом, чиновники ушли.