Раден-айу слушала, не веря его словам, видя, как у ее ног разверзается пропасть. И завыв от горя, зарычав, как раненая львица, она вынула из своих волос драгоценные заколки, так что длинные седые волосы рассыпались по плечам; она рывком разодрала на себе атласный кабай, не владея собой от боли, отчаяния, поднявшихся из зияющей пропасти и окутавших ее словно туманом, она бросилась к ногам европейца, с силой схватила его обеими руками за ногу, поставила ее одним движением, от которого ван Аудейк зашатался, себе на пригнутую к земле шею и выкрикнула, что она, дочь султанов Мадуры, вечно будет его рабой, что она клянется быть лишь его рабой, если он в этот единственный раз смилостивится над ее сыном и не столкнет ее род в пропасть позора, которая разверзлась вокруг нее. И она сжимала ногу европейца с силой отчаяния, прижимала подметку и каблук его ботинка к своей склоненной шее и разметавшимся по полу седым волосам. Ван Аудейк дрожал от волнения. Он понимал, что эта высокомерная женщина никогда бы так не унизила себя – явно без предварительного замысла, – до самого неистового унижения, которое только могла придумать, не позволила бы себе такого исступленного выражения страдания, на какое только способны женщины – распустив волосы, поставив ногу властелина себе на шею, – если бы не была потрясена до самой глубины души, если бы не испытывала отчаяния на грани самоуничтожения. И на миг он заколебался. Но всего на миг. Он был человеком продуманных принципов, установленной априори логики, не меняющим своих решений, невосприимчивым к импульсам. Он осторожно высвободил свою ногу из крепко сжимающих ее пальцев яванки, протянул ей обе руки и помог встать с пола с благоговейной почтительностью и нескрываемым волнением. Он попросил ее сесть, и, сломленная, рыдая, она упала в кресло. Заметив его обходительность, она подумала было, что одержала победу. Но когда он спокойно, но с решимостью отрицательно покачал головой, она поняла, что все кончено. Она стала ловить ртом воздух, почти теряя сознание, все еще в распахнутом на груди кабае и с распущенными волосами.
В этот миг в кабинет вошла Леони. Она видела, как разыгрывалась драма, и была тронута, точно прочитанной книгой. Она испытала что-то вроде сочувствия. Она подошла к раден-айу, бросившейся ей в объятия, как женщина к женщине, в безнадежном отчаянии от неотвратимости несчастья. И Леони, обратив к ван Аудейку взгляд своих красивых глаз, вступилась за старую женщину, прошептав: «Уступи ей!» В сухой душе Леони расцвел один-единственный цветок сочувствия. «Уступи ей!» – прошептала она еще раз. И во второй раз заколебался ван Аудейк. Он никогда ни в чем не отказывал своей жене, каким бы дорогим ни было то, о чем она просила. Но здесь он должен был бы пожертвовать своим принципом никогда не отменять принятое решение, доводить до конца начатое. Благодаря этому принципу он всегда владел будущим. Благодаря ему все происходило так, как он хотел. Благодаря ему он никогда не проявлял ни малейшей слабости. И ван Аудейк сказал, что это неосуществимо.
Возможно, если бы он уступил, вся его жизнь сложилась бы иначе. Но он неисправимо не умел почувствовать те святые моменты, когда человек не должен следовать своей собственной воле, а должен благочестиво подчиниться велению тайных сил. Эти моменты он не чтил, не распознавал, не признавал никогда и ни при каких обстоятельствах. Он был человеком ясного, логически обоснованного, по-мужски простого чувства долга, человеком ясной, простой жизни. Ему было неведомо, что в глубинах этой простой жизни скрываются все те силы, которые вместе образуют всемогущую тайную силу. Он бы посмеялся, если бы ему сказали, что существуют народы, которые имеют более тесную связь с этой силой, чем европейцы. Что в этих народах есть отдельные люди, в чьей руке она теряет свое всемогущество и становится инструментом; если ли бы кто-то высказал при нем такое предположение, он бы пожал плечами и пошел дальше. Никакой опыт ничему его не учил. Бывало, какой-то миг он чего-то не понимал, но потом снова сжимал в своем мужском кулаке цепь своей логики и соединял друг с другом железные звенья фактов…
Возможно, если бы он уступил, вся его жизнь сложилась бы иначе.
Он видел, как Леони выводит благородную яванку, сломленную, рыдающую, из его кабинета.
Глубокое чувство, сострадание, взволновавшее все его существо, наполнило его глаза влагой. И перед его увлажненными глазами встал образ того яванца, которого он любил, как отца.
Но он не уступил.
С Тернате и Хальмахеры [60] пришли известия о том, что эта группа островов пострадала от страшного землетрясения под морем, что несколько деревень смыло целиком и тысячи жителей остались без крова. В Голландии эти телеграммы вызвали больший отклик, чем в Нидерландской Индии, как будто на архипелаге люди больше привыкли к цунами и к движению земной коры. Здесь бурно обсуждали дело Дрейфуса [61] , начали интересоваться событиями в Трансваале [62] , но о Тернате почти не говорили. Тем не менее в Батавии был сформирован комитет помощи пострадавшим и ван Аудейк созвал совет. Было решено как можно скорее устроить в Клубе «Конкордия» и прилегающем к нему саду благотворительный праздник. Мефрау ван Аудейк, как обычно, предоставила все это Еве Элдерсма и сама ни во что не вмешивалась. В течение двух недель весь Лабуванги пребывал в волнении. В этом тихом провинциальном городке Явы, обычно охваченном дремотой, проснулись какие-то мелкие страсти, какая-то зависть и вражда. У Евы оставался кружок верных друзей: супруги ван Хелдерены, Доорн де Брёйны, Рантцовы, с которыми соревновались всевозможные махонькие группировочки. Тот-то поссорился с тем-то, такой-то не хотел участвовать в подготовке праздника, потому что в ней участвует такой-то; еще кто-то навязывал свои услуги только для того, чтобы мефрау Элдерсма не думала, будто она тут самая главная, а те, те, те и те считали, что Ева больно важничает и нечего ей воображать себя первой дамой, оттого что мефрау ван Аудейк от всего самоустраняется. На самом деле Ева поговорила с резидентом и сказала, что согласна принять на себя всю организационную работу, если у нее будут неограниченные полномочия. Она ничего не имела против того, чтобы резидент выбрал кого-то другого для подготовки благотворительного праздника, но если он поручает это ей, то она выдвигает такое условие, потому что считаться с двадцатью разными мнениями и вкусами означает завалить дело. Ван Аудейк со смехом согласился, но убедительно попросил ее ни с кем не ссориться, уважать чувства других и насколько возможно всех друг с другом мирить, чтобы от благотворительного праздника остались приятные воспоминания. Ева дала ему слово, ибо искать с кем-либо ссоры было не в ее натуре.