– Не подходите ко мне! – кричала та в отчаянии. – Не приближайтесь! – орала она, как сумасшедшая. – Урип, Урип, отведи меня в бассейн! Лампу, лампу… в бассейн!
– Что случилось, Леони?
Она не хотела рассказывать.
– Я… наступила… на жабу! – выкрикнула она. – Я боюсь… негодяев! Не подходите! Я голая! Не приближайтесь, не приближайтесь ко мне! Лампу, лампу… принесите же лампу… в бассейн! Нет… Отто! Не приближайся! Все-все уйдите! Я голая! Уйдите! Бава…ла…а…а…мпу [74] !
Слуги бегали туда-сюда. Один из них отнес лампу в бассейн.
– Урип! Урип…
Она ухватилась за служанку.
– Они оплевали меня… бетелем! Они оплевали… меня… бетелем! Они… оплевали… меня… бетелем!!!
– Тихо, кандженг… идемте, идемте в бассейн!
– Вымой меня, Урип! Урип… у меня в волосах, у меня в глазах… О Гоподи, я чувствую этот вкус во рту!
Она отчаянно разрыдалась, служанка потащила ее за собой.
– Урип… сначала проверь… вдруг они и там… плюются… в бассейне!
Служанка вошла в помещение бассейна, дрожа.
– Все в порядке, кандженг.
– Давай скорее, искупай меня, помой меня, Урип…
Она сбросила кимоно; при свете лампы стало видно, что ее красивое тело перепачкано чем-то, похожим на грязную свернувшуюся кровь.
– Урип, помой меня… Нет, не ходи за мылом… Одной водой… Не оставляй меня одну! Урип, помой меня здесь… Сожги кимоно! Урип…
Она нырнула в бассейн и принялась изо всех сил плавать туда-сюда; служанка, полуголая, тоже зашла в воду, пыталась ее вымыть…
– Скорее, Урип… скорее, только самую грязь… Я боюсь! Сейчас… сейчас они начнут плевать и здесь… Идем в мою комнату, Урип… и помой меня еще раз, в комнате, Урип! Скажи, чтобы все ушли со двора! Я не хочу надевать это кимоно. Скорее, Урип, я хочу скорее уйти отсюда!
Служанка крикнула что-то в сад по-явански.
Леони, в каплях воды, вышла из бассейна и голая, мокрая побежала мимо комнат прислуги. Урип за ней. В доме им навстречу вышел ван Аудейк, обезумевший от волнения.
– Отто, уйди! Оставь меня одну! Я… голая! – заорала Леони.
И бросилась в свою комнату, Урип за ней, закрывая все двери.
В саду слуги собрались вместе, присели на пятки под навесом галереи, рядом с домом. Послышались слабые раскаты грома, зашуршал дождь.
Леони, охваченная нервной лихорадкой, несколько дней оставалась в постели. В Лабуванги поговаривали о том, что доме резидента появились призраки. Во время еженедельных праздников в Городском парке, когда играла музыка, когда дети и молодежь танцевали на выложенной камнем танцплощадке под открытым небом, сидевшие за столиками шепотом переговаривались о странном происшествии в доме резидента. О нем расспрашивали доктора Рантцова, но тот повторял лишь то, что ему рассказал резидент, что ему рассказала сама мефрау ван Аудейк: как она страшно испугалась в ванной комнате, наступив на гигантскую жабу и упав. От слуг было известно больше, но когда одни рассказывали о брошенных неизвестно кем камнях и кровавых плевках, то другие смеялись и называли это пустыми россказнями безграмотных бабу. Так что оставалось много неясного. В газетах, от Сурабаи до Батавии, опубликовали короткие странные сообщения, непонятные, но дававшие почву для новых домыслов.
Ван Аудейк не говорил о происшедшем ни с кем – ни с женой, ни с детьми, ни с подчиненными, ни со слугами. Но однажды он вышел из ванной комнаты с обезумевшими, вытаращенными глазами. Однако сумел овладеть собой и вошел в дом уже совершенно спокойный, так что никто ничего не заметил. После этого он поговорил с шефом полиции. Рядом с резидентским дворцом находилось старое кладбище. Теперь его стали охранять днем и ночью, и особенно обращенную в его сторону стену ванной комнаты. Впрочем, самой ванной больше не пользовались, а мылись в ваннах при гостевых комнатах.
Мефрау ван Аудейк, как только поправилась, уехала в Сурабаю, погостить у знакомых. И больше не возвращалась. Постепенно, незаметно, ничего не говоря ван Аудейку, Урип собрала по ее просьбе всю ее одежду и разные мелочи, к которым Леони была привязана. Ей посылали в Сурабаю один чемодан за другим. Однажды, случайно зайдя в ее спальню, ван Аудейк увидел, что там осталась только мебель. Он не замечал, как увозили чемоданы, но теперь понял, что Леони не вернется. Ближайший официальный прием он тотчас отменил. Был декабрь, и на рождественские каникулы, на неделю или дней на десять, из Батавии должны были приехать Рене с Рикусом, но ван Аудейк велел им не приезжать. Потом Додди пригласили погостить в Патьярам, у семейства де Люсов. Хотя резидент, как стопроцентный голландец, инстинктивно недолюбливал де Люсов, он дал согласие. В Патьяраме к Додди относились с нежностью, ей там будет веселее, чем в Лабуванги. От мечты вырастить из дочки европейскую девушку он уже давно отказался. Неожиданно из Лабуванги уехал и Тео: благодаря знакомству Леони с важными негоциантами в Сурабае, ему удалось получить очень выгодное место в конторе по экспорту и импорту. И вот ван Аудейк остался один в большом доме. Поскольку кухарка и спен сами ушли, его все чаще стали приглашать к себе супруги Элдерсма, как на рисовый стол, так и на обед. Во время этих трапез он никогда не рассказывал о своих домашних, и его не расспрашивали. И о том, о чем он по секрету разговаривал с Элдерсмой как секретарем, и о чем по секрету разговаривал с ван Хелдереном как контролером, эти двое тоже никогда не говорили, обходя молчанием служебную тайну. Шеф полиции, обычно представлявший ежедневно краткие отчеты: «происшествий нет», или «там-то был пожар», или «там-то нанесена рана мужчине», теперь делал долгие тайные донесения, во время которых резидент плотно закрывал двери своей конторы, чтобы смотрители во дворе ничего не услышали. Постепенно вся прислуга покинула дом: они уходили под покровом ночи, незаметно, с семьями и домашней утварью, и комнатушки, где они прежде жили, оставались стоять пустые и грязные. Слуги старались и вовсе перебраться в другую область. Ван Аудейк не удерживал их. Из всей прислуги он оставил у себя только Карио и надсмотрщиков, и осужденные каждый день приводили в порядок сад. Но внутри дома, где никто не убирал, пыль лежала на мебели толстым слоем, белые муравьи поедали циновки, там и сям появлялись плесень и мокрые пятна. Резидент никогда не ходил по дому, он бывал только в конторе и спальне. На лице у него появилось мрачное выражение, горькое молчаливое отчаяние. Еще более пунктуальный в работе, чем раньше, он суровее пришпоривал своих подчиненных, как будто все его помыслы были сосредоточены только на благе Лабуванги. В своей полной изоляции от мира он не имел ни одного друга и не стремился ни с кем сблизиться. Он нес свой крест один. Один, на своих плечах, на своей спине, согнувшейся от приближения старости, он нес всю тяжесть разваливающегося дома, своего семейного круга, распавшегося после странного происшествия, до сути которого он так и не смог докопаться, несмотря на свою политику, несмотря на сторожей, свою собственную бдительность, несмотря на шпионов. Он ничего не выяснил. Ему никто ничего не объяснил. А странные происшествия продолжались. Большой камень разбил зеркало. Резидент спокойно убрал осколки. Он от природы не был склонен верить в сверхъестественные причины событий, вот и не верил. Он злился, оттого что не мог найти виноватых и объяснения фактов, но все равно не верил. Он не верил и когда нашел свою постель отвратительно перепачканной, а Карио клялся, валяясь у него в ногах, что не знает, в чем дело. Не верил, когда стакан разбился на мельчайшие осколки, едва он за него взялся. Не верил, когда слышал у себя над головой не прекращающийся, словно дразнивший его стук молотка. Но постель была испачкана, стакан разбился, молоток стучал. Он расследовал факты так же тщательно, как расследовал уголовные дела, но ничего не мог выяснить. Он оставался ровен в своих отношениях с европейскими и яванскими служащими и с регентом. По нему ничего не было заметно, и, гордый, он продолжал работать до поздней ночи, хотя над головой топали незримые ноги и стучали молотки, а в ночном саду, точно заколдованный, летал пух.