– И я тебе тоже наскучил?
– Ты?
Она погладила его по лицу, по груди, до самых ног.
– Знаешь, что я тебе скажу? Ты красивый мальчик, но очень уж добренький. И это меня тоже раздражает. Ты целуешься со всеми, кто хочет с тобой поцеловаться. В Патьяраме – со своей старушкой-мамой, с сестрами, ты лижешься со всеми. Это ужасно!
Он рассмеялся.
– Ты ревнуешь! – воскликнул он.
– Ревную? Я правда становлюсь ревнивой? Это ужасно. Не знаю, думаю, это все-таки не так… я не хочу быть ревнивой. Думаю, на свете есть сила, которая меня защитит в любой ситуации.
– И это дьявол…
– Возможно. Un bon diable [77] .
– Ты уже заговорила по-французски?
– Да. Готовлюсь к поездке в Париж… Сила, которая меня защищает в любой ситуации. Я убеждена, что жизнь меня не подловит. Я неуязвима.
– Ты становишься суеверной.
– Я всю жизнь была суеверной. Может быть, теперь стала чуть сильнее. Скажи, пожалуйста, я изменилась в последнее время?
– Ты теперь более раздражительная…
– Уже не такая безразличная?
– Ты теперь веселее, занятнее.
– А раньше была скучная?
– Ты была безжизненная. Неизменно красивая, дивная, божественная… но слишком безжизненная.
– Раньше мне было больше дела до людей.
– А теперь?
– Теперь все равно. Они столько сплетничают… Но скажи, в чем-нибудь еще я изменилась?
– Конечно: стала ревнивее, суевернее, язвительнее… Что ты еще хочешь услышать?
– Физически… я не изменилась физически?
– Нет.
– Я не постарела? У меня не появились морщины?
– Нет, совершенно нет.
– Знаешь… мне кажется, у меня еще многое впереди… какая-то совсем другая жизнь…
– В Париже?
– Возможно… Скажи, пожалуйста, я не стишком старая?
– В каком смысле?
– Для Парижа… Как ты думаешь, сколько мне лет?
– Двадцать пять.
– Шутишь! Ты прекрасно знаешь, что мне тридцать два. Я выгляжу на тридцать два года?
– Нет, нет…
– Слушай, тебе не кажется, что здесь, в Нидерландской Индии, все прогнило? Ты никогда не бывал в Европе?
– Нет…
– Я жила там только от десяти до пятнадцати лет… На самом деле ты – коричневый яванец, а я – белая яванка…
– Я люблю свою страну.
– Да, потому что ты чувствуешь себя немножко принцем Соло… Это так смешно у вас в Патьяраме… А я, я ненавижу вашу Индию… Мне хочется плюнуть на Лабуванги. Хочется вырваться отсюда. В Париж. Поедешь со мной?
– Нет. Нет ни малейшего желания.
– Даже при мысли о сотнях женщин в Европе, которыми еще не овладел?
Он взглянул на нее: что-то в ее словах, ее голосе удивило его, какие-то истерические нотки, которых он не замечал раньше, когда она была лишь молчаливой страстной любовницей с полуприкрытыми глазами, а потом немедленно хотела все забыть и снова становилась благопристойной дамой. Сейчас что-то в ней отталкивало его: он любил в ней гибкость и податливость, с которой она с неизменной улыбкой отвечала на его ласки – такой она бывала раньше, – а не этот полубезумный взгляд и пурпурный рот, готовый вот-вот укусить. Казалось, она почувствовала это, потому что тотчас оттолкнула его и быстро сказала:
– Ты мне наскучил… Я тебя уже изучила, уходи…
Но он не хотел уходить, он не любил, когда свидание ни к чему не приводило, он обнял ее и стал просить…
– Нет, – коротко ответила она. – Ты мне наскучил. Мне тут все наскучили. Все и всё…
Он обнял ее за талию, стоя перед ней на коленях, и привлек к себе. Она, с легкой улыбкой, немного подалась, нервно ероша ему волосы. К дому подъехал экипаж.
– Слышишь? – спросила она.
– Это мефрау ван Дус…
– Как рано она вернулась…
– Наверное, ничего не удалось продать.
– Значит, тебе придется заплатить десять гульденов.
– Наверное…
– Ты много ей платишь за наши свидания?
– Да ну, какая разница…
– Прислушайся, – повторила она, напрягая слух. – Это не мефрау ван Дус…
– Да…
– Это мужские шаги…
– Да и экипаж – не таратайка, стук колес был намного громче.
– Ладно, ничего особенного, – сказала она. – Кто-то ошибся адресом. Сюда никто не войдет.
– Мужчина обходит вокруг дома, – сказал он, прислушиваясь.
Они вслушивались вместе. Затем, после еще двух-трех шагов по маленькому садику, со стороны задней галереи, за стеклянной дверью, сквозь просвечивающую занавеску вырисовалась его фигура: его, ван Аудейка. Он распахнул дверь прежде, чем Леони и Адди успели изменить позы, так что ван Аудейк увидел их обоих: ее, сидящую на диване, его, стоящего перед ней на коленях, ее рука, забытая, так и лежала на его волосах.
– Леони! – раздался громовой голос ее мужа.
Кровь всколыхнулась в ней от неожиданности и помчалась по венам, в долю секунды она увидела, что ее ждет: его ярость, развод, суд, деньги, которые муж должен будет ей выплатить, все это разом пронеслось в голове… Но словно подчиняясь ее нервозной воле, волна крови тотчас улеглась, и она снова полностью успокоилась: испуг лишь мелькнул у нее в глазах, и через долю секунды она уже могла посмотреть со стальной уверенностью в глаза мужа. Легким нажимом пальцев на голову Адди она подала знак и ему оставаться в той же позе, не подниматься с колен, и произнесла, словно в самогипнозе, с удивлением слушая звук собственного спокойного, чуть хриплого голоса:
– Отто, Адриен де Люс просит меня замолвить перед тобой словечко… чтобы ты не отказал в его просьбе… Он просит… руки Додди…
Все трое замерли в неподвижности: все трое под воздействием этих слов, этой мысли, возникшей в голове у Леони – она сама не могла бы сказать, каким образом… Потому что, строгая, как сивилла, она повторила, сидя все так же ровно, с прямой спиной, все так же слегка нажимая на темя Адди:
– Он просит… руку Додди…
Мужчины молчали. И она продолжала:
– Он знает, что у тебя есть возражения. Он знает, что ты не слишком хорошо относишься к их семье, потому что в их жилах течет… яванская кровь.
Она говорила словно бы не сама и про себя улыбнулась этому выражению: «в их жилах» – почему? Наверное, потому что она первый раз в жизни использовала этот высокопарный оборот.