И тогда мысль о предполагаемом продвижении по службе стала для него настолько болезненным наваждением, что произошло немыслимое: он написал директору Управления по делам колонии и генерал-губернатору письмо с просьбой оставить его в Лабуванги. Об этих письмах почти никто не узнал, он сам о них молчал как в кругу семьи, так и в разговорах с сослуживцами, так что когда в Батавию был назначен более молодой резидент второго класса, начались разговоры о том, что ван Аудейка обошли, и никто не ведал, что он сам так устроил. В поисках причины люди ворошили недавнее прошлое, вспоминали отставку регента Нгадживы, последовавшие за ней странные происшествия, но ни в том, ни в другом не находили достаточных оснований для того, чтобы правительство обошло ван Аудейка.
Сам же он обрел после этого покой, но это был покой вялости, покой прекращения борьбы, прирастания к своему любимому Лабуванги, опрощения в своей провинции, отказа переезжать в Батавию, где все иначе. Когда генерал-губернатор на прошлой аудиенции заговорил с ним об отпуске в Европе, ван Аудейк испытал страх перед Европой – страх, что он там не будет чувствовать себя дома, а сейчас он боялся даже Батавии! И все же он прекрасно знал, чего стоит этот якобы западный блеск Батавии; он прекрасно знал, что, как бы ни пыталась столица Явы быть европейской, на самом деле она была европейской только наполовину. В душе – по секрету от жены, огорчавшейся из-за несбывшейся мечты пожить в Батавии, – в душе он посмеивался, радуясь, что сумел остаться в Лабуванги. Но из-за этого смеха он чувствовал себя изменившимся, постаревшим, ослабшим, он уже не стремился занять среди людей как можно более высокое положение, двигаясь вверх и вверх по восходящей линии, какой всегда была линия его жизни. Куда подевалось честолюбие? Что случилось с его властной натурой? Он считал, что это воздействие климата. Ему было бы полезно освежить свою кровь и свой дух, прожив несколько зим в Европе. Но подобные мысли тотчас безвольно съеживались. Нет, он не хотел в Европу. Ему оставалась мила Ява. И он погружался в длительные размышления, лежа в шезлонге, наслаждаясь чашкой кофе, легким костюмом, сладкой расслабленностью мышц, бесцельным потоком сонных мыслей. В этом сонном потоке остроты не теряла только его постоянно растущая подозрительность, и время от времени он стряхивал с себя вялость и прислушивался к смутным звукам, тихому подавленному смеху, которые мерещились ему в комнате Леони, точно так же как по ночам, боясь нечисти, прислушивался к пуху в саду и возне крыс у себя над головой.
Адди сидел в небольшой задней галерее дома мефрау ван Дус, когда послышался стук колес экипажа перед крыльцом. Они с улыбкой переглянулись и встали.
– Оставляю вас одних, – сказала мефрау ван Дус и удалилась, чтобы в своей таратайке поехать в город, к знакомым, по делам.
Леони вошла в галерею.
– А где же мефрау ван Дус? – спросила она, потому что каждый раз делала вид, будто это впервые: секрет ее неповторимого очарования.
Он знал об этом и ответил:
– Только что ушла. Она будет жалеть о том, что вы не встретились…
Он говорил так, потому что знал, что Леони это любит: всякий раз церемониальное начало, чтобы сохранить ощущение новизны их любовной связи.
Они присели в закрытой средней галерее на тахту, он рядом с ней.
Тахта была покрыта цветастым кретоном, на белых стенах висели дешевые веера и какемоно [76] , по сторонам от зеркала на подставках стояли две фигурки, имитирующие бронзу: какие-то рыцари с выставленной вперед ногой, с копьем в руке. Через стеклянную дверь была видна неопрятная задняя галерея, зеленовато-желтые мокрые колонны, зеленовато-желтые цветочные горшки с отмершими розовыми кустами; за домом виднелся одичавший влажный сад – несколько тощих кокосовых пальм со свисающими листьями, похожими на надломленные перья.
Он привлек ее в свои объятья, но она его нежно оттолкнула.
– Додди невыносима, – сказала она, – этому надо положить конец.
– И как это сделать?
– Ей пора уехать из родительского дома. Она стала такой раздражительной, что с ней невозможно жить под одной крышей.
– Ты сама ее дразнишь.
Леони пожала плечами, удрученная очередной сценой со своей падчерицей.
– Раньше я ее не дразнила, раньше она меня любила, раньше у нас были отличные отношения. А теперь она вспыхивает по малейшему поводу. Это твоя вина. Ее нервируют бесконечные вечерние прогулки, которые ни к чему не ведут.
– Это и хорошо, что они ни к чему не ведут, – пробормотал он себе под нос, с улыбкой соблазнителя. – Но я не могу порвать с ней, потому что этим причиню ей горе. А я никогда не причиняю горя женщинам.
Леони презрительно рассмеялась.
– Да, очень уж ты добренький. И по доброте душевной раздаешь свои милости направо и налево. Но как бы то ни было, она от нас уедет.
– Куда?
– Не задавай глупых вопросов! – воскликнула Леони в сердцах, утратив свое обычное безразличие. – Она уедет от нас куда угодно, мне все равно куда. Ты меня знаешь, как я сказала, так и будет. И на этот раз тоже.
Он обнял ее.
– Как ты сердишься! Тебе это не идет…
Раздосадованная, она сначала не давала себя поцеловать, но Адди, не любивший таких разговоров и уверенный в своем всевластии красивого вирильного мавра, перед которым никто не устоит, с улыбкой привлек ее к себе силой и обхватил так крепко, что она не могла пошевельнуться.
– Я запрещаю тебе сердиться…
– Но я сержусь… Ненавижу Додди!
– Бедная девочка не сделала тебе ничего плохого.
– Как знать…
– Наоборот, это ты ее дразнишь.
– Да, потому что ненавижу…
– За что? Ты же не ревнуешь?
Она громко рассмеялась.
– Конечно, нет! Это не в моем характере.
– Так за что?
– Какое тебе дело! Я и сама не знаю. Просто ненавижу. И мне приятно ее дразнить.
– Ты настолько же плохая, насколько красивая?
– Что значит плохая? Я бы и тебя хотела подразнить, если бы знала как.
– А я бы хотел тебя выпороть.
Она опять громко рассмеялась.
– Возможно, это было бы мне полезно, – призналась она. – Я редко теряю равновесие, но эта Додди!..
Она напрягла пальцы, словно царапая что-то, и вдруг почти спокойно прижалась к нему и обхватила руками.
– Раньше я была совершенно невозмутимой, – призналась она. – А в последнее время так нервничаю, после того ужаса в купальне. После того, как меня заплевали бетелем. Ты веришь, что это были призраки, духи? Я не верю. Это была месть, месть регента. Эти проклятые яванцы знают уйму фокусов… Но с тех пор я выбита из колеи. Понимаешь это выражение? Раньше было чудесно: мне все было как с гуся вода. А после болезни я изменилась, стала раздражительной. Тео, рассердившись на меня как-то раз, сказал, что я стала истеричкой… Прежде мне это было совершенно не свойственно. Не знаю, может быть, он и прав. Это точно, что я изменилась. Мне теперь нет дела до людей, думаю, я стала злой… И сплетничают теперь гораздо больше, чем раньше… Ван Аудейк так бесит меня, когда все ходит да смотрит. Он начинает замечать… А Додди, Додди! Я не ревную, но эти вечерние прогулки с тобой невыносимы. Прекрати, прекрати с ней гулять. Я не хочу, чтобы это продолжалось, не хочу… Мне так все надоело здесь, в Лабуванги… Какая жалкая, однообразная жизнь… До чего скучный город Сурабая. Да и Батавия тоже. Здесь так душно, люди не способны придумать ничего нового. Я бы хотела уехать в Париж… Думаю, во мне есть эта жилка – развлекаться в Париже.