— Он потом все-таки познакомился со мной, — она слабо улыбнулась. — Когда Скорцени похитил его на Гран-Сассо и привез в Берлин. Он попросил, чтобы тот представил ему свою подругу, и он привел меня. Дуче охал, ахал, за столом объелозил мне руками все коленки, я просто не знала, куда деться от этой итальянской страсти.
— Я миллион раз смотрел фильм, где на стадионе ты идешь по самому краю, а в центре маршируют солдаты в парадных мундирах и касках, они в одну сторону, а ты как бы им навстречу проходишь сквозь строй в том же черном парадном мундире, с погоном оберштурмбаннфюрера. Волосы распущены, вьются, как флаг.
— Это Лени, — Маренн вздохнула. — Лени Рифеншталь. Она меня уговорила. Я упиралась долго, разве нет актрис? Но она сказала, что актрисы, конечно, есть, но никто так не смотрится в мундире, как ты, и потом, откуда им взять такие волосы? Прилепишь искусственные, будут заметны. А тут свои, родные, габсбургские, как у бабушки. Я все равно сопротивлялась, так она нажаловалась рейхсфюреру. Он сказал: фрау Ким, надо. Ну, я и пошла с этими солдатами. Пришлось. Потом меня еще хотели включить в какое-то кино, там надо было целоваться в постели с молодым офицером СС, я сказала: увольте. Для этого подойдет фрау Чехова, мало ли кто еще. Уж целоваться-то в постели они умеют. Тут и волосы не самое главное. Мундир — да, я согласна, мундир СС пойдет не каждой, надо иметь тонкую фигуру, красивые стройные ноги. Но в постели — как-нибудь без меня.
— Но все-таки снялась с этим шикарным блондином, который был больше похож на манекен рядом с тобой.
— Исключительно по приказу рейхсфюрера, — она засмеялась. — Единственный раз в жизни я получила такой приказ — лечь в постель перед кинокамерой, и чтобы мой мундир рядом болтался, чтоб все видели, какие в СС женщины. Скорцени чуть не убил меня тогда за это. Но что я могла сделать? Рейхсфюрер приказал, и сам приходил на съемку. А на просмотр они пришли всем штабом. Олендорф, Вольф, ваш Зепп Дитрих очень вовремя в Берлин заехал, чтобы посмотреть на меня. Я так полагаю, что при строгом контроле фрау Марты для рейхсфюрера это была единственная возможность увидеть меня в спальне без одежды. И еще вся Германия посмотрела вместе с ним. По счастью, только спиной, иначе я не согласилась.
— Но краешек груди там виден.
— Ты все заметил. Да, краешек виден. Краешка им хватило. Но на съемках рейхсфюрер видел и не спиной, конечно. Не знаю, с чем это было связано. Вальтер Шелленберг подал ему тогда рапорт о разводе, так рейхсфюрер решил поинтересоваться лично: а что там такого?
— А тогда ты села в машину, скрутила волосы в узел, так небрежно, одним жестом, как делаешь теперь, как делала много раз на Балатоне, закурила свою тонкую темно-коричневую сигарету с ментолом, лихо развернулась — ни одна женщина не водила машину, как ты — волосы распустились, и ты поехала в Шарите, волосы парусом развеваются сзади. От этого можно было потерять дар речи. Я смотрел, не отрываясь, на тебя. Ты стала моей мечтой. Ты не изменилась с тех пор. Мне было двадцать лет, я от тебя с ума сходил. И только когда мне стало тридцать, ты стала моей любовницей. Как добиться, чтобы зеленые глаза смотрели только на тебя и ни на кого больше? — он помолчал мгновение, глядя на нее. — Стать героем. Девять ранений, в том числе три тяжелых, ты ни разу не лечила меня, кто только ни лечил, но только не ты, мне не везло с этим. И вдруг в Арденнах ты приехала. И даже не как доктор, который где-то в госпитале, ты все время рядом, ела пирог, суп, улыбалась.
— Осколочное в затылочную часть, осколочное в бедро, осколочное в плечо и в коленном суставе, я все помню, — она поцеловала шрам на его плече.
— Откуда?
— Поинтересовалась в Берлине, когда вернулась из Арденн. От чего лечить, если придется, — она вздохнула. — Я не могла даже подумать. Я мучилась, страдала, а мне нужно было всего лишь приехать к Виланду, и я давно уже могла быть счастлива.
— Ты спасла меня не только от скучной адъютантской службы, от другого тоже, — неожиданно признался он.
— От гомосексуализма?
Он кивнул.
— Ты догадалась?
Теперь кивнула она.
— Ты мне сказал, что твой брат был гомосексуалистом и вынужден был застрелиться. Как говорил Мюллер, это мой контингент, я все знаю о них. Обычно это имеет наследственную природу. Если один брат гомосексуалист, то второй и третий тоже к этому имеют склонность. А если старший, то наверняка. Она может проявиться или нет, зависит от обстоятельств. А с твоей внешностью, я полагаю, от предложений не было отбоя, — она внимательно посмотрела на него.
— Это правда, — он наклонился, взял сигарету из пачки, чиркнув зажигалкой, закурил. — Брат развратил меня в детстве, так, в форме игры, я еще ничего не понимал. Но потом стал чувствовать тягу к мужчинам, я знал, что это нехорошо, это меня пугало. Я женился на Зигурд, чтобы преодолеть это, надеялся преодолеть. Но она холодная. Если бы не ты, то, возможно, моя карьера не состоялась бы и наклонности брата взяли верх. Только когда ты промчалась на «мерседесе», я ощутил такую тягу к женщине, что все остальное мне стало противно. Я понял, что я хочу. Особенно, когда начался наш роман. Хотя на фронте, — он помолчал, опустив голову, — иногда приходилось. Даже не иногда. Да, моя внешность не давала некоторым покоя. Удивлена? — он посмотрел ей в лицо.
— Нет, — она ответила совершенно спокойно. — Я поняла это. Я поняла, что кто-то есть. Проститутки, но было что-то еще, я почувствовала это.
— И это не вызвало у тебя презрения?
— Я же говорю, гомосексуалисты — это часть науки, которой я занималась и занимаюсь до сих пор, кстати. Я сразу вижу, кто и что собой представляет, кто действительно к женщине никогда не притронется, ему противна любовь с женщиной, и, конечно, он никогда не захочет иметь от нее детей. А кто — по обстоятельствам, по некой разбуженной в юности склонности, проявившейся не по его вине. По тому, как ты только смотрел на меня, я поняла, что если что-то и есть, то все это так, снять напряжение. И уж тем более по тому, как ты хотел ребенка. Жизнь жестока. Мне самой приходилось иногда поваляться в грязи, — она грустно улыбнулась. — Продавать себя — да, да. В Америке, когда я только туда приехала. Какие-то пьяные негры за центы скакали на моем императорском теле верхом, меня рвало от всего этого; я просто изошла этой рвотой с кровью, так мне было противно, но Штефану надо было есть. И я терпела. Это же не значит, что я стала проституткой.
— Я любил тебя, всегда. Только тебя я видел в фантазиях и в снах, и их было немало, от этого и Вестернхаген подвернулся, тебя же не было. Он всегда находил укромные места, где никто и не догадается. Мы курили, выпивали коньяк, потом тянули жребий, кто первым будет за мужчину, потом менялись ролями. Мне было отвратительно. Но в голове — только ты, только твое тело, столько всего твоего, столько этого бреда, что это надо было куда-то девать.
— Именно это я и поняла. Осторожно, — она высвободилась и снова села рядом, — ты мне плечо сломаешь. Вот как я быстро поставила тебе диагноз. Гомосексуализм — это тоже в первую очередь чувства, влечение, психология, а потом уже секс. Как между мужчиной и женщиной. Что же касается секса между мужчинами, это было и на Первой мировой войне. Мне было шестнадцать лет, когда я впервые это увидела в темном уголке штаба моего отца, между его адъютантами. Я сначала испугалась. Потом уж пугаться перестала. И, кстати, они оба были непрочь поразвлечься с дамами. А когда дам не было — друг с другом. Гомосексуалисты не получают по девять ран и не рвутся на опасные участки фронта, они испытывают недостаток мужества, а не его переизбыток. Из-за чего в определенных условиях появляются любовники мужского пола. То-то я заметила, что Вестернхаген куда-то исчез, когда я приехала. В Арденнах он был все время, кстати, поблизости от тебя, а на Балатоне его нет, то есть он где-то есть, но явно вне моего поля зрения. А на переднем плане — Франц Шлетт с его Ханнелорой, приставаниями к Натали, то есть полный натурал. Явно что-то поменялось.