— Я запретил ему вообще подходить ко мне близко, пока ты была на Балатоне, — он снова обнял ее, прижимая к себе. — Я очень не хотел, чтобы ты догадалась, что нас что-то связывает, что-то такое, что могло вызвать у тебя отвращение. Я боялся, ты подумаешь что-то, чего не было с моей стороны. Я знал, что ты психиатр, ты видишь и понимаешь больше, чем просто женщина. Когда ты уехала, Вестернхаген устроил мне сцену, я был удивлен. Это была ревность, и я понял, что у него это вполне серьезно. Мне не надо было соглашаться с самого начала. Но тяга к таким удовольствиям, запретным, а потому желанным, которую развил во мне брат, сыграла свою роль. Но я сказал ему, что все. Я люблю фрау Ким, возможно, она ждет от меня ребенка, я женюсь на ней, я хочу только этого, больше ничего. Это настоящая любовь, настоящий брак. Я не могу и не хочу ее оскорблять. Лучше я пойду к проститутке в Вене, если уж потребуется. Он начал пить, потом неожиданно для всех застрелился. Я переживал это. Это случилось в тот день, когда ты позвонила по связи рейхсфюрера, потому я немного сухо разговаривал с тобой, но я был потрясен. И Дитрих тоже знал, и тоже был потрясен, что все дошло до этого. Но ничего иного быть не могло, я не мог себе представить, как это все будет, как поддерживать с ним связь, даже если ты ничего не узнаешь.
— Его наверняка можно было бы вылечить. Я бы смогла это сделать.
Она наклонилась, поцеловала его в губы, перебросив длинные волнистые волосы на одну сторону.
— Как? Так же, как и меня? — он сжал ее руку.
— Нет. Обычными сеансами психотерапии, — она пожала плечами. — Просто что-то зациклило в психике, может быть, после ранения. Я помню, у него было серьезное ранение в голову. Ведь изначально ничего с ним такого не было, я уверена. Иначе как он оказался в СС? Его же проверяли и опытные психиатры, в том числе.
— Наверное, так. Но я потом уже мало думал о нем. В Австрии я постоянно думал о тебе, о том, как ты там, в Берлине. Как ты и Джилл. В плену я искал любую возможность, чтобы узнать о твоей судьбе. Я спрашивал всех, кто в этот момент был там. Я просил спрашивать своих друзей, и они помогали мне. Все, что мне удалось выяснить, что в последний раз тебя видели в фюрербункере 1 мая, когда было объявлено перемирие на один день. Ты прощалась с Магдой Геббельс, оттуда ты ушла в Шарите. А утром, когда перемирие закончилось, больницу захватили русские танки. Больше тебя никто не видел. Я понял, что они тебя убили. Мне что-то говорили, что ты ждала эмиссаров Красного Креста, но приехали они или нет, я не знал. Меня угнетало то, что они не только тебя убили, — он прижал ее к себе. — Они еще изнасиловали твое прекрасное тело, которое я так любил, которое было средоточием всех чувств, всей моей страсти к тебе. Это было невыносимо — думать об этом. Я думал об этом миллион раз, и в бессилии сжимал кулаки от бешенства. Это было мукой похлеще ожидания смертной казни. Я любил тебя тогда, любил потом все годы в тюрьме, я часто думал о тебе, думал о том, как ты погибла. И это примирило меня с моей собственной участью, — он отстранил ее, встал, подошел к окну, посмотрел на море. — Здесь красиво. Я думал, — продолжил через мгновение, закурив еще одну сигарету, — когда они казнят меня, мы встретимся с тобой, там, на небесах. И больше никого не будет, только мы вдвоем. Мне даже хотелось, чтобы это случилось поскорее. Когда я спрашивал себя, за что я терплю всю эту несправедливость, я знал ответ: за то, что я добился своего, я был с ней счастлив, я был ею любим и сам любил ее со страстью, не помня себя. Никого и ничего не помня. Хотя бы несколько ночей и дней. За эту страсть я и плачу теперь. Я не мог себе представить, что ты жива, и я ничего не знаю об этом. Как бы мне и не нужно знать. Я давно уже не надеялся на встречу.
Она поднялась на постели, протянув руку, тоже взяла сигарету.
— Джилл была права, мне надо было дать о себе знать, — она вздохнула, опустив голову.
Он подошел, щелкнув зажигалкой, дал ей прикурить. Потом сел на постель, опираясь спиной на стену, она повернулась, положила голову ему на колени.
— Почему, Мари? — он посмотрел ей в глаза. — Ты не поверила мне до конца?
— Я сама не смогла пойти до конца, — призналась она. — Наверное, впервые в жизни. Потеряв сначала взрослого сына, потом того, другого, который мог бы родиться, я побоялась разрушить чужое счастье.
— Какое счастье? — он провел рукой по ее волосам. — Зигурд знала еще в тридцать девятом, что ты мне очень нравишься, но Лина убедила ее, что это все молодость, ветер в голове, мальчишкам нравятся распущенные женщины, она так о тебе говорила, — Маренн слабо улыбнулась, кивнув. — С рождением первого ребенка все пройдет, он остепенится, забудет. Не прошло. Не забыл. И она почувствовала это. Когда я освободился, она долго молчала. Потом призналась, что даже в письмах ощущала это. «Я была тебе товарищем, все равно, что товарищем по оружию». Но в каждой строчке чувствовалась тоска, неизбывная тоска по другой, той, что разбудила не долг, а страсть. Тоска одинокого орла, который утратил подругу, но вынужден жить, чтобы выкормить птенцов. Он смотрит в синее небо, ловя каждый шорох, в слепой, безумной надежде, что она снова прилетит. Но ее нет. Я дождался, моя надежда все-таки сбылась.
Маренн вздрогнула, закрыла глаза. Он положил руку ей на грудь.
— Когда я смотрел на тебя в том кино, и потом в Арденнах, я думал, ее грудь ровно поместится в мою ладонь. И правда. Она точно по моей руке. Помещается в мою ладонь, — он слегка сжал ее, приподняв. Она открыла глаза.
— Я хотела вернуться к тебе в Австрию, — она приподнялась, прислонилась щекой к его груди. — Готовился приказ об эвакуации Шарите, мы с де Кринисом решили, что лучше всего эвакуироваться на юг Баварии, это зона наступления американцев. Я предполагала взять с собой Джилл, я знала, что — «Лейбштандарт» отступает от Вены. Я думала, это близко, мы сможем пробиться к нему, и будем вместе. Дальше — будь что будет. Но случилось это несчастье. Бомба попала на Беркаерштрассе, погиб Ральф, Джилл была тяжело ранена, практически на волосок от смерти. Это все решило окончательно, — она вздохнула. — Окончательно. Я уже не могла думать о том, кого я люблю, что лично мне надо. Я не думала о тебе, прости. Я думала только о ней, о том, как ее спасти. Все было очень плохо. Она лежала в Шарите, ее нельзя было трогать несколько дней, и я про себя думала только об одном, только бы ее состояние улучшилось до того, как большевики ворвутся в центр города, иначе все — смерть и для нее и для меня. Теперь Джилл совершенно здорова, она больше не жалуется на головные боли. Так что я спокойна, когда меня не станет, она будет жить здесь со своей семьей, я надеюсь. Я потеряла Штефана, я потеряла второго ребенка, которого хотела, которого уже любила. Потерять Джилл я уже не могла. Я не могла позволить, чтобы война отняла у меня последнее, — она помолчала, он, наклонившись, поцеловал ее волосы, щеку. — Когда русские пришли в Берлин, — она наклонилась, чтобы затушить сигарету в пепельнице, — мы с Джилл остались одни. Скорцени, Науйокс — все они уехали из Берлина. Они прятали какие-то документы, золото, организовали никому не нужный вервольф — идея Кальтенбруннера, а на самом деле уже обеспечивали себе послевоенное будущее. Я не сказала Отто, что полюбила другого, — она взглянула Йохану в лицо. — Мы с ним виделись после моего возвращения из Венгрии, но я так плохо чувствовала себя, что не могла с ним говорить. Просто отказала в близости, отказала навсегда. Ни о какой близости уже и речи быть не могло, все покатилось в пропасть. Я подумала, он будет защищать Берлин. Но ничего защищать они не собирались, — она грустно улыбнулась. — Защищала дивизия «Викинг», защищали другие, они уже были далеко, где-то в Альпах. Шелленберг был во Фленсбурге. Он вел переговоры с представителями Красного Креста и по моей просьбе дал знать леди Клемми, что я осталась в Шарите с тяжелораненой дочерью и психически неполноценными людьми, которые подлежат международной защите. Их было немало, целый этаж. Мне помогал Мюллер, его подруга Эльза Аккерман, Раух, — она помедлила, — он решил догнать Отто позже, чтобы все-таки помочь нам с Джилл как-то вырваться из Берлина, если Красный Крест опоздает. Потом Генрих тоже исчез, мы думали, что его убили. Лизу тяжело ранили, когда она пыталась проникнуть в свой дом, а там уже были большевики. Остался только Раух. Когда Йозеф и Магда покончили жизнь самоубийством, то есть их убили по их приказу, мы с Фрицем вернулись в Шарите. Там нас ждала Джилл, по счастью, она уже могла передвигаться сама, и Лиза, но она была без сознания. У нас было все, чтобы подороже продать свою жизнь — автоматы, гранаты. Рассчитывать нам было не на что, мы готовились умереть. И ждали, когда они придут в Шарите. Фриц мне сказал, что они на соседней улице. Как только перемирие кончилось, они пришли. Два танка и пехотинцы. Они уже были на первом этаже, и мы уже приготовили автоматы, но они остановились. И сами объявили, что не пойдут дальше. Леди Клемми — очень пунктуальная женщина. Она меня спасла, сама того не зная. Хотя ее эмиссары опаздывали, и большевики всячески задерживали их, она сообщила самому Жукову о своих намерениях. Клемми — крепкий орешек, она вроде меня, — Маренн улыбнулась. — Русские остановились на первом этаже, на второй они не поднялись. Раух вывел нас с Джилл тайком, ночью, через черный ход, мы еще долго скрывались в Берлине, потом все-таки вышли из города и добрались до швейцарской границы. Лиза осталась в Шарите. Эмиссары Красного Креста, прибывшие утром, взяли ее вместе с больными и ранеными. Она выжила, сейчас живет в Вюртемберге. Из Женевы мы приехали в Париж. Вальтер заранее подготовил нам с Джилл все документы. Там было отмечено, что мы обе находились в концлагере и нас освободили американцы. Это довольно в большой степени соответствовало истине, и именно это я имела в виду, когда выразила сомнения, что рейхсфюрер легко одобрит нашу женитьбу.